Валентин Пикуль - Ступай и не греши

— Хоть бы со мной посоветовалась. Нельзя же так сорить деньгами. Могла бы купить и дешевле…

Он велел спрятать «бульдог» подальше и нежно привлек ее к себе, нашептывая приятные слова.

— Мне нравится, что ты ревнуешь, — сказал он, целуя ее в пупок через платье, — а теперь повернись-ка… в профиль!

Ольга со смехом обратила к нему профиль своего лица.

— Да-а, — протянул Довнар, присвистнув. — До чего же ты похожа на генерала Попова… прямо точная копия?

— Я в чем-нибудь провинилась?

— Да нет, с тобою-то все в порядке, зато здорово провинились твои высокоблагородные родители…

Здесь необходимо примечание для читателей. Они жили в том времени, когда царствовал император Александр III, который не выносил евреев. Известно, с каким трудом уговорили его принять в Аничковом дворце мадам Эфрусси, дочь Ротшильда: «О чем мне болтать с этой жидовкой? — доказывал он. — О том, сколько стоят ее бриллианты? Или о том, сколько заплаток на моих солдатских штанах?..» Антисемитизм в Одессе, да, был. И когда приехала на гастроли прославленная Сара Бернар, из дверей пивнухи в ее коляску запустили бутылкой (пустой, конечно). Но при этом еврейская буржуазия процветала, городским головой Одессы был миллионер Абрам Маркович Бродский, подносивший царю хлеб-соль, а жене его букеты магнолий. Кстати, этот же Бродский, когда у него просили денег на стипендии бедным студентам-евреям, денег не дал, говоря, что помогать надо не бедным, а талантливым, невзирая на то, евреи они или русские. Известно и другое: во время еврейского погрома в 1871 году Янкель Цитрон бесстрашно торговал папиросами в толпе погромщиков и те его не трогали, ибо торгующий человек в Одессе неприкосновенен, как и коленопреклоненный в храмах России… Вот поди ж ты разберись тут в подобных нюансах одесского «антисемитизма»!

Но Ольга Палем все-таки охотнее называла себя «Поповой», скрывая свое еврейское происхождение, почему и выдумывала всякие байки о красавице-матери из ханского рода крымских Гиреев. Конечно, она, женщина далеко не глупая, сразу догадалась, почему Довнар столь пристально вглядывался в ее профиль. Впрочем, тогда же решила она, если Сашка любит ее, так он будет любить ее и с таким носом, каким наградила ее великая мать-природа.

— Сашунчик, — сказала она ему весной 1890 года, — к сожалению, нам предстоит коротенькая разлука. Я вынуждена побывать в Симферополе, чтобы обменять паспорт.

Довнар покрыл поцелуями ее лицо и ладони:

— Глупышка! Неужели ты думаешь, что я могу вынести эту разлуку? Ни в коем случае. Поедем вместе…

Довнара в это время угнетали иные заботы: свое отвращение к математике он превратил в тягу к медицине, и это превращение далось столь же легко, словно он перелил воду из одного сосуда в другой. Все чаще и чаще он стал поговаривать о переезде в Петербург, всюду доказывая:

— С одним курсом Новороссийского университета меня, конечно, примут в Медико-хирургическую академию столицы. Отмучаюсь еще пять-шесть лет, а там… Там-то и начнется такая шикарная жизнь, что все приятели скорчатся от зависти!

Ольга Палем ревниво следила за тем, чтобы в его житейских планах обязательно умещалась и ее женская судьба.

— А как же я? — спрашивала она по ночам. — Ты не оставишь меня одну в Одессе, ты возьмешь меня в Петербург?

Над нею взмывали руки, падающие, чтобы обнять ее.

— Господи милосердный, — клятвенно звучало во мраке, — да как ты могла подумать, что я способен дышать без тебя? Конечно же, моя радость! И в твой паршивый Симферополь, и в этот божественный Санкт-Петербург поедем вместе…

На исходе зимы Довнар повадился навещать манеж, где с трудом осваивал приемы верховой езды, ибо давно заметил в Ольге Палем давнюю — почти дикую — любовь к лошадям, которую она приобрела с детства в степях под Симферополем.

— Ты же знаешь, — говорила она, посмеиваясь, — что во мне бушует горячая кровь ногаев и в седле я чувствую себя гораздо лучше, нежели ты на стуле.

Весною они стали нанимать верховых лошадей для загородных прогулок — с друзьями и знакомыми. Сохранилось описание выезда на одну из таких прогулок: «Мать Довнара со всеми своими присными выходила на крыльцо и любовалась, пока кавалькада во дворе готовилась выехать за ворота. Затянутую в рюмочку, грациозную и изящную амазонку, вскакивавшую на лошадь в своем черном элегантном наряде, она приветствовала поощрительной улыбкой…»

— Браво, дети мои, браво! — восклицала она.