Владилен Травинский: Звезда мореплавателя [Магеллан]

— Зачем грузят бревна? — спросил я как-то у Магеллана. — Ведь дрова для варки еды мы сможем достать где угодно, куда бы ни пристали.

Он коротко взглянул на меня и ответил отрывисто:

— Бревна занимают меньше места, чем дрова. Нам некуда будет пристать.

Я вспыхнул, словно сказал непристойность. Неужели командор решил, что я пытаюсь вызнать у него маршрут плавания? «Нам некуда будет пристать…» Колумб, не зная дороги, и то достиг берега Америки за шестьдесят девять дней. На такой срок не нужно заготавливать бревна. К каким же расстояниям, к какому же морю готовится командор?

Я проводил дни в гавани, наблюдая за работами и командором. Компанию мне частенько составлял тот самый юнга-галисиец с «Тринидада». Он оказался веселым и смышленым парнишкой по имени Фердинанд. В подражание Магеллану он называл себя Фернандо. Фернандо был шестым ребенком в крестьянской семье из маленькой деревушки под Оренсе. Отец умер от укуса бешеной собаки, а несчастная мать в одиночку не могла прокормить шестерых. Как раз тогда и докатилась до глухой Галисии весть об экспедиции Магеллана и о наборе экипажа. Фернандо, недолго думая, попросил мать испечь ему лепешек в дорогу и отправился в Севилью через всю Испанию, не зная пути, плохо понимая кастильскую речь. Мать плача проводила его за околицу, а дальше брел он понаслышке, приставая к попутным караванам, бродячим актерам, а однажды даже к шайке разбойников. Разбойники хотели было продать его в рабство, но, узнав, откуда и куда шагает смелый мальчишка в залатанных отцовских штанах и перешитой материнской рубахе, отпустили и дали немного денег: главарь шайки оказался бывшим моряком, был в Африке и еще там слышал о Магеллане. Четыре месяца брел Фернандо до Севильи с изодранными ногами и, наконец, взобрался по трапу «Тринидада».

— Когда я все рассказал командору, он потрепал меня по голове и дал одну монетку, — Фернандо вытащил монету и стал подбрасывать ее, ловко ловя ртом. — У меня будет целый рот золотых монет, когда мы вернемся из плавания. Я куплю матери шелковый плащ и башмаки с серебряными застежками, сестре куплю мула в приданое и выдам замуж, а каждому брату подарю по сто эстадо [23] Эстадо — старинная испанская мера длины, равная человеческому росту. земли! И у меня еще останется целое куэнто! [24] Куэнто — денежная единица. — мечтал Фернандо.

— Если эстадо станут отмерять с тебя, то твои братья получат мало земли, — пошутил я: Фернандо был мне по пояс.

Он засмеялся.

— О, я тогда уже стану большой-большой, как матрос Антонио Родригес, у меня будет самое длинное в мире эстадо! Сеньор, а сколько это — миллион?

Я объяснил и пообещал, что обучу его грамоте.

— О, сеньор, — покраснев от радости, закричал Фернандо, — тогда половину моего куэнто я отдам вам! Потому что если я узнаю грамоту, то стану таким же хитрым, как хозяин постоялого двора недалеко от нашей деревни, я обману всех мавров и заработаю два куэнто!

Меня рассмешила простодушная жадность галисийского бедняка, и мы начали вместе хохотать. С этого дня Фернандо сделался мне другом.

Он был кем-то вроде посыльного у Магеллана и непрерывно сновал в толпе матросов и грузчиков, подпрыгивая, распевая разные песенки, заученные и в деревне и на пути в Севилью от артистов, бродяг, погонщиков мулов и разбойников. Стоило крикнуть просто так, в пространство: «Юнга Фернандо!» — и он, как с неба падая, в мгновение ока оказывался рядом. Парня любили в армаде, хотя некоторых матросов раздражали его независимость и беспечность, Как бы то ни было, с ним никогда не устраивали тех жестоких шуток, которые обычно моряки творили с юнгами, — может быть, из боязни перед его покровителем Родригесом, самым высоким и сильным матросом армады.

— А что сказал тебе Магеллан? Только потрепал по голове и дал монетку? — спросил я Фернандо однажды.

— Зачем командору тратить его большие слова на такого ма-а-аленького человечка, — Фернандо пальцем отмерил, какой он маленький: с кузнечика примерно. — Командор махнул рукой Антонио Родригесу и показал ему на меня. Дядя Антонио схватил меня за штаны, поднял и сделал вид, что хочет проглотить. Но я спел ему песенку про лису, которая стала монахиней, и он дал мне то-о-олстую лепешку…

Да, наш командор был неразговорчив. Магеллан даже приказания чаще отдавал жестом, а не словом, — как ни странно, матросы его хорошо понимали. Замкнутость, молчаливость, сдержанность командора многие принимали за высокомерие и сухость души. Лишь много дней спустя я понял, что командор чувствовал себя в Севилье как во вражеском стане.