Нодар Думбадзе - Я вижу солнце

– И усы вот растут, – Цуца погладила указательным пальцем мою верхнюю губу.

– Да-а… Тоже пух, – сказал я и быстро встал, испугавшись, как бы Цуца не услышала биение моего сердца. Цуца смотрела на меня своими большими красивыми глазами, и я был уверен, что она слышит, как стучит мое сердце.

– Ты уходишь, Сосойя? – спросила Цуца и тоже встала.

– Пойду, пожалуй, поздно уже… А ты куда шла, Цуца?

– Я за листьями шкери… – Цуца показала на корзину. – Может, пойдешь со мной? У тебя, кстати, топор. – Я заколебался. – А то стемнеет, могу и испугаться одна! – добавила она.

– Ладно уж, пойдем, только ненадолго. – Я взял корзину. Тропинкой мы сбежали по склону кладбища и стали подниматься на покрытый густым кустарником пригорок.

Я выбрал куст шкери покрупнее и в два счета начисто обстриг его. Цуца присела под кустом, я – рядом с ней. За далекой горой медленно спускался огромный медный диск солнца. Он напомнил мне выпеченный на кеци дымящийся мчади, и я пожалел, что этот исполинский мчади опустится где-то в другом месте. Впрочем, сейчас, ранней, голодной весной, все круглое: и мельничный жернов, и точильный камень, и солнце, и луна – все мне напоминало мчади. Этим сходством больше всех обладала луна – то полная, то ущербная, она выглядела совсем как мчади, то целый, только что снятый с раскаленного кеци, то уже съеденный наполовину. И потому, наверно, наши голодные собаки все ночи напролет яростно лаяли на луну…

Цуца не спеша срывала с веток листья и аккуратно складывала их в корзину. Чтобы ускорить дело, я взял одну ветку и стал очищать ее от листьев.

– А я ведь знаю, с кем ты там разговаривал. С Бежаной, – сказала Цуца.

– Да, Цуца, с Бежаной, – признался я.

– И часто ты ходишь на кладбище?

– Часто.

– Бежана очень тебя любил…

– И я его очень любил.

– Тебя все любят.

– Да-а-а…

– Я знаю, любят.

– И ты тоже? – вырвалось у меня. Цуца смутилась.

– Почему ты не ходишь к нам, Сосойя? Ты бываешь у всех, всем помогаешь…

– Приду и к вам.

– Когда?

– А когда мне прийти?

– Когда захочешь.

– Хорошо…

– А почему эта девчонка бегает за тобой?

– Кто, Хатия?

– Да, Хатия.

– Почему бегает? Я вожу ее в школу… И потом, ей приятно бывать со мной.

– А тебе?

– Мне тоже.

– Она любит тебя?

– По-моему, любит.

– Как она любит тебя, Сосойя?

– Ну как?.. Как все…

– А ты любишь ее?

– Очень!

– И не боишься?

– Чего мне бояться, Цуца?

Цуца не ответила. Я положил листья в корзину и случайно прикоснулся рукой к руке Цуцы. Она не убрала ее.

– А тебя никто не любит, Цуца?

– Не знаю… По крайней мере, никто в этом не признается.

– Не может быть!

– Нет, Сосойя, никто меня не любит, никто! – Цуца придвинулась ко мне. Я почувствовал себя неловко. – А ты любишь меня, Сосойя? – спросила вдруг Цуца и взяла в свои руки мою руку.

– Я? Не знаю…

– Эх, ничего ты не знаешь, Сосойя! Ты знаешь, что такое женщина? Женщина, которая лишилась мужа на первом же месяце замужества? Ты знаешь, что такое овдовевшая в моем возрасте женщина?

Цуца тяжело дышала. Я приподнялся, но Цуца удержала меня.

– Сосо, ты умный парень, ты поймешь меня… Ты не станешь смеяться надо мной?.. Слышишь?.. Пожалей меня, Сосойя! Никто меня не любит! Одна я, понимаешь, одна! – Цуца обняла меня… Не знаю, почему я это сделал, я тоже обнял ее и припал губами к ее груди, шее, губам… Цуца закрыла глаза… – Сосойя, мой Сосойя, хороший мой мальчик… Ты поймешь меня, ты не будешь смеяться надо мной… Или же возьми свой топор и убей меня… Сосойя… – шептала она, и я ощущал дрожь ее горячего тела.

Цуца в изнеможении опрокинулась на траву.

– Сосойя, дорогой мой, скажи, что любишь меня! Делай со мной, что хочешь, режь меня, души меня, но только скажи, скажи, что любишь! – шептали ее дрожащие губы.

Я нагнулся к Цуце, обнял ее, раскрыл для поцелуя губы, и вдруг мною овладел страх. Я испугался так же, как и тогда, в первый день войны, при виде онемевшего народа, как при первом известии о гибели, пришедшем в наше село, как при виде окровавленного Бежаны. Я испугался, как боятся люди собственной смерти. Я вскочил, отпрянул назад, зацепился за куст, упал, снова вскочил и, не оглядываясь, побежал. Я мчался, не разбирая дороги, продирался сквозь колючие кусты, бежал по полям, виноградникам, перемахивал через плетни… С трудом переводя дыхание, я ворвался во двор Виссариона Шаликашвили, взлетел на балкон и ткнулся головой в колени мирно сидевшей на лавке Хатии.