Николай Садкович: Повесть о ясном Стахоре

– Не ведаю, отчего так получилось… один я, – тихо ответил Стахор.

– Не один, – вздохнув, ласково поправил его Иннокентий. – Люди кругом, к ним пойдем. Понесем вместе слово и дело батьки твоего. Отзовутся нам многие. Этому верь!

Голубело над ними чистое небо, светило солнце, и пели им птицы.

Расходились по Украине, по земле Белой Руси, по литовским дорогам лирники, кобзари, слепцы певчие. Разносили печаль.

Рассказывали, что не убили паны Наливайко, а увезли в город Варшаву, новообъявленную столицу польского королевства. Говорили, что вместе с ним увезли и батьку Савулу. Долго держали их в склепе старого замка, прикованных друг к другу цепями, по колено в воде. Ни одного дня и ни одной ночи спать не давали. Били в тимпаны над самым ухом.

Стали атаманы видеть сны, не закрывая глаз. Один другому рассказывать, что им виделось, а палачи смеялись над ними, предлагали милости у короля попросить. Не дождались того. Только однажды увидели побратимы оба один и тот же сон.

– Северин, – позвал Савула, – я сон бачу…

– И я бачу сон тяжкий, – ответил Наливайко.

– Будто дочку твою, Надейку… – шептал батька Савула, – каты к нам привели…

– И я гэто бачу, – простонал Северин, – то не сон, братэ мий, то правда…

Рванул цепи так, что лопнула кожа под ними и брызнула горячая казацкая кровь.

– Ироды! – закричал Наливайко. – Що вам дитя зробило? За що дивчину катуете!

– Проси милости у короля всенародно! – ответили палачи.

– Не проси, батько! – чуть слышно проговорила Надейка. – Як будэшь ты мовчки тэрпеть, я помру счастливийша.

– Доню моя ридная… – кровавыми слезами обливался Северин Наливайко. Савула прижал к своей груди его голову, не дал увидеть последней минуты Надейки.

Плакали люди, слушая рассказы об этом.

И еще говорили:

Не простили паны Наливайко и Савуле тех бугаев, что погромили князя Рожинского под Белой Церковью. Смастерили быка из меди. Чрево пустое, огромное, на двух человек, а в глотке такое устройство, что только застонет кто в чреве – бык заревет.

Поставили на площади в Варшаве и всем сеймом собрались любоваться на выдумку, что предложил ясновельможный пан Рожинский, сказав:

– Так описано у древнего итальянца, в терцинах великого Данте, как надобно грешников в аду жарить.

Впихнули в медное чрево двух побратимов и снаружи крепкие задвижки задвинули.

Разожгли под брюхом быка костер. Стала медь накаляться, а бык не ревет. Велели огня прибавить. Бык молчит.

Тогда разгневался Сигизмунд-король, приказал мастера, что делал в глотке устройство, самого зажарить в быке. Но мастер был невиновен. Устройство хорошее, да узнали о нем атаманы и не захотели панов своей смертью потешить. Умерли, крепко обнявшись, закусив плечи друг другу, чтобы не крикнуть, не застонать.

Рассказывали: взбесились паны от такого обмана. Наливайко, на поругание, мертвого посадили верхом на быка и на голову раскаленный обруч одели, а к руке заместо гетманской булавы метлу грязную привязали. Савулу, мертвого же, четвертовали и по четырем углам площади на кольях развесили.

Все им казалось одной смерти мало…

«…Глупцы! Вы человека убиваете, мыслите: с ним кончается все – и дела, и мечта его, и даже память о нем. Не знаете разве? Другой, отойдя, покидает себя в деяниях близких своих, мечта его в жизнь других обращается, слово в дело перетворяется, а святое дело хранит память о том, кто его породил, навеки.

И это – бессмертие!

В бессмертии дел отца своего жил сын Стахор.

Мне, убогому, довелось в малолетстве его в некие дни наставлять и грамоте обучать. В Могилеве, граде богопоставленном, не малый час вместе были. Там и почал я свои записи о ясном Стахоре. О деяниях добрых и грехах его.

О другах его, что разом бились за великое братство.

О земле, породившей их имена, и славу, и доблесть и отнявшей у нас только немые тела их, но не память вечно живущую. Бо неможно стереть с сей земли того, что ими содеяно.

Так, с благословения господа нашего, который своим промыслом дарует то, что сплыло с годами, оставшися, я, грешный чернец, почал свою повесть.