Григол Абашидзе - Долгая ночь

На четвертой стене Ваче задумал изобразить народное празднество в честь воцарения Русудан. То самое празднество, которое пришлось ему увидеть, когда вслед за Цаго и Павлиа он пришел в Тбилиси. По замыслу, это должно было быть всенародное ликование, карнавал с ряжеными, с водяными, с чертенятами.

Все, что задумал Ваче, было одобрено, и он переселился во дворец. Он выбрал себе трех помощников из лучших живописцев страны. Каждый получил по стене. Ваче вмешивался во всякую мелочь, советовал, подправлял, намечал рисунок, заставлял переделывать, если что-нибудь выходило не по его. Но зато к четвертой стене он никого не подпускал.

Долго обдумывал и вынашивал Ваче каждую деталь грандиозной композиции. В его воображении мельтешило несчетное количество лошадей и людей, все это он переставлял, менял местами, распределяя по пространству стены, пока все не встали на свои единственные места, образуя стройное целое, где каждый штрих связан с другим штрихом картины и ничего нельзя изменить в одном углу без того, чтобы это не потребовало изменения в углу противоположном.

Юная, прекрасная Русудан на белом жеребце направляется на коронацию. Блестящая свита сопровождает ее. Улицы полны народа. Купцы, ремесленники, женщины, дети — весь город высыпал на улицы посмотреть на свою царицу. У притворенных ставней мастерской, мимо которых уж проехала царская свита, видны прижатые толпой к стене калека на осле и девушка в белом платье. Одной рукой девушка держит за уздечку осла, другой отстраняется от толпы. Лица девушки Ваче пока что не наметил, но и так было видно, что она смотрит вслед удаляющейся торжественной процессии. От свиты отстал один всадник. Повернувшись в седле, он смотрит туда, где должно потом возникнуть лицо девушки.

Все — и празднично украшенные улицы, с коврами, вывешенными на балконах, и толпа, и сама царица — все это изображалось как бы увиденным с плоской крыши дома. На крыше тоже много народу, все толкаются, протискиваются вперед, тянутся на цыпочках, чтобы разглядеть. Только один юноша безучастен к происходящему. Он стоит вполоборота, и на лице его выражение пока еще не самой потери, но предчувствия потери, не самого горя, но ожидания его.

Как весной из однотонной бесцветной земли начинают прорастать зеленые травы, алые маки, тюльпаны и все другие весенние цветы, так постепенно проступала на стене живопись Ваче, так постепенно оживала и расцветала холодная доселе, слепая стена.

Икалтоели частенько заглядывал в этот зал. Подолгу он стоял перед росписью, хорошо понимая, что на его глазах создается нечто величественное, вечное, что может составить славу Грузии и пронести ее через века. Учитель был счастлив, ведь это он сделал из неотесанного парня такого вдохновенного художника. Нет для учителя высшего счастья, чем увидеть в расцвете сил и в блеске славы своего любимого ученика.

Ваче увлеченно писал, сидя на длинной — вдоль всей стены — скамье. Он не сразу увидел, что в зал вошел Деметре. В другое время мастер еще издали, с порога окликнул бы юношу, сказал бы ему что-нибудь веселое, пошутил бы, а подойдя, одобрительно похлопал бы по плечу.

Теперь Деметре шел, держась за стену, как пьяный, лицо его пылало в сухом жару, и не было сил, чтобы позвать на помощь. Ваче, услышав шаги и зная, что прийти больше некому, сказал, не отрываясь от живописи:

— Рановато сегодня пришел ты, мастер.

Но, не получив ответа, оглянулся. Подскочил он к мастеру в то мгновение, когда обмякшее тело готово было сползти и рухнуть на пол. Ваче подхватил учителя на руки, позвал своих помощников, и больного бережно понесли домой.

Схватила лихорадка, которую Деметре подцепил где-нибудь на чужбине. Ваче пригласил самых лучших врачей, но те только разводили руками. Снадобия не помогали, Деметре угасал на глазах.

Поняв, что приходит конец, старый художник позвал Ваче к себе и велел сесть поближе.

— Ты был мне дороже сына, я тебя любил и сделал для тебя все, что мог. Теперь ты мастер, ты знаменит, перед тобой все пути. А я ухожу, жить мне осталось недолго. Исполнишь ли ты одну мою просьбу?

— Не проси, но приказывай. Есть ли на свете что-нибудь, чего я не сделал бы для тебя? — Ваче побледнел, ближе пододвинул стул, чтобы можно было расслышать каждое слово. Но Деметре долго не мог отдышаться и только смотрел на Ваче взглядом, в котором мольба и просьба горели светом молитвы.

— Завещаю тебе мою дочь. На тебя, Ваче, вся надежда. Она не уродка и хорошо воспитана. Если сердце твое не протестует, то вот мое последнее слово: ты ее муж, Лела — твоя жена.