Григол Абашидзе: Долгая ночь

Рано осиротевший Ваче почти все свое время проводил в доме Цаго. Отец ее был ратник, ставший азнаури. Как всякий приближенный ко двору человек, он имел усадьбу около летней резиденции царей в Ахалдабе.

Видно, кто-то позавидовал его удачам. На праздничном турнире рыцарь упал с лошади, зацепившись ногой за стремя, и разгоряченная лошадь поволокла…

На вдову с тремя детьми на руках со всех сторон насели заимодавцы. Она распродала все имущество, оставив только дом в Ахалдабе с небольшим фруктовым садом и кусочком пашни. Хорошо еще, что старший сын был в поре возмужания и скоро сделался опорой бедной матери.

Дело в том, что Мамука при жизни отца успел научиться златокузнечеству, больше того, проявил удивительные способности в этом замечательном ремесле, и теперь в самой столице его считали не просто мастером, но как бы художником, сумевшим старинное ремесло превратить в искусство, изумляющее людей.

К нему-то, знаменитому златокузнецу Мамуке, и отправились теперь младшие брат и сестра, наши знакомые Павлиа и Цаго.

У Павлиа в двухлетнем возрасте отнялись обе ноги. С тех пор все его зовут Павлиа-безногий, но в этом прозвище не слышится ничего обидного. Обреченный только сидеть или лежать, несчастный мальчик скоро свыкся со своей бедой. Энергия, которая, вероятно, уходила бы на детские забавы, на мальчишеские подвижные игры, нашла иной выход. Павлиа пристрастился к учению и книге.

Ноги не слушались его, в остальном же он был крепкого и даже мощного склада. Руки годились бы кузнецу, аппетита хватило бы на троих каменотесов.

Но неподвижная жизнь сказалась в конце концов. Павлиа рано отяжелел, огруз. И хоть в работе по переписке книг не знал усталости и мог бы работать без отдыха день и ночь, все же мучила преждевременная одышка.

Грузия в ту пору была полна пленниками и рабами. Персы и греки, турки и арабы слонялись по царству из конца в конец, со двора на двор в поисках либо работы, либо подаяния.

Из этих бродяг Павлиа выбирал подходящего иноземца, тотчас договаривался с ним об оплате, и несчастный становился теперь уж настоящим пленником. Безотлучно, как прикованный цепью, сидел он у стола вечно пишущего или читающего безногого грузина. Во время прогулок иноземец катал стул на колесиках с грузным Павлиа. Таким образом, только во время сна разлучались слуга с хозяином.

Служба же вся состояла в том, что иноземец на своем родном языке должен был постоянно твердить грузину названия птиц, цветов, деревьев, животных — все, что попадалось на глаза или чем приходилось заниматься. За три месяца иноземец входил во вкус, отъедался на хозяйских харчах, но странному господину он к этому времени становился ненужен, потому что господин уже не хуже учителя знал язык.

Привязавшись к доброму, в сущности, калеке, иноземец плакал, уходя, но что поделаешь, господин искал уж другого иноземца, чтобы изучить еще один иностранный язык.

У Павлиа был прекрасный почерк. Однажды он старательно переписал псалтырь. Книги его перекупались потом ценителями за большие деньги. В книжном деле ему усердно помогал Ваче. Ведь именно в этом деле у Павлиа он научился грамоте, почувствовал любовь к книге, к знаниям, к рисованию. Ничем не мог отблагодарить сирота своего учителя, кроме как помогать ему всякий час и в переписке, и в разрисовке, и в переплетении книг.

Наконец Павлиа, хорошо вооружившись знаниями, изучив языки, обложившись книгами, приступил к описанию Грузинского царства. Каждого прохожего он останавливал, зазывал в дом, расспрашивал, сравнивал написанное в книгах и рассказанное бывалыми людьми, а потом писал день и ночь, не поднимая головы от листа бумаги.

Он описывал разные местности, климат, урожаи, обычаи и нравы народа, который он так любил и частицей которого себя чувствовал. Он писал о злых и добрых делах страны, которую не мог не только что обойти, но хотя бы окинуть мысленным взглядом. С балкона своего дома он видел всегда одну и ту же картину — небольшой кусочек родной земли. Ближе к дому разноцветные ковры полей, огороженные изгородями и рядами деревьев. За полями, внизу, напоенное зеленой темнотой ущелье, поблескивающая река на дне его, совсем уж черные зияния пропастей. За ущельем вырастали из мрака синие склоны гор, на которых — можно было если не увидеть, то догадаться паслись среди изумрудной зелени белые отары овец. Еще дальше и выше, превыше полей и реки, ущелья и горных склонов, висели в воздухе полупрозрачные, полухрустальные, сверкающие снегами шатры Кавкасиони.