Арсений Семенов - Землепроходцы

— Пойдешь иль нет? В который раз спрашиваю! — сердито трясет Атласова за плечо сосед по тюремной келье есаул Василий Щипицын.

— Куда?

— Милостыню просить. Кишки-то, поди, и у тебя с голодухи к позвонкам прилипли. Сторож гремел в дверь, велел собираться, кто хочет. Поведет в торговые ряды.

— Не пойду, — угрюмо отворачивается к стене Ат­ласов.

Нет ни Москвы, ни царя Петра, ни думного дьяка Андрея Виниуса. Есть эти жесткие, с соломенной под­стилкой нары, эта узкая — два шага от стены до сте­ны — убогая келья, сырой сруб, опущенный в землю, каких за тюремными стенами, усаженными поверху же­лезным «чесноком», в Якутске полтора десятка.

Щипицын что-то бубнит о гордыне, которая кое-кого обуяла, и что эти кое-кто могут подыхать с голо­ду, он таким мешать не станет, но Атласов не слу­шает его.

Этот сон! Всегда, когда снится ему прием у царя, а потом он просыпается в тюрьме, горло ему захлесты­вает горечь, и все окружающее становится невыноси­мым до боли в груди. И тогда он спешит погрузиться в воспоминания, ворошит прошлое, словно там, в про­шлом, скрыта для него надежда на спасение.

Сколько Атласов помнит себя, всегда он жил слов­но на горячих угольях. Должно быть, какой-то бес си­дел у него на загривке и не давал ни минутки посидеть спокойно. На какие только проделки не толкал его этот бес в детстве! То заставлял забраться на кровлю самой высокой в Якутске башни и сидеть там, дрожа от стра­ха, пока его не снимали оттуда еще более перепуган­ные сторожа, то приказывал на спор с мальчишками переплыть рукав Лены до острова на самом быстром месте, то соблазнял отправиться в тайгу за соболиным царем, у которого каждая ворсинка на шкуре золотая, а на голове маленькая корона, усыпанная зелеными дра­гоценными камушками. И ведь убежал он и в самом деле в тайгу! — один, не предупредив даже своего дружка Потапку Серюкова. Три дня плутал он в тай­ге, под конец совсем ослаб от голода и лежал под ска­лой, слушая гул лиственниц под ветром. Выли волки, ночью с вершины лиственницы глядели на него два огненных глаза и чей-то голос требовал: «Дуй в ду­ду!» — и другой голос глухо, словно под сводами церк­ви, отвечал: «Ух, буду, буду, дую!» И когда он осме­лился открыть зажмуренные от страха глаза, увидел, как прошмыгнул мимо золотой зверек, вскочил на при­горок, и корона на нем засветилась, словно гнилушка, Потом беглец случайно наткнулся в тайге на якутов-охотников, и те привезли его на лошади в Якутск. И не было ему тогда еще двенадцати лет.

Годам к четырнадцати из всех смутных желаний, какие его томили до той поры, остались всего два, но зато твердые, как гранит, и необратимые, как смерть. Вместе со своим другом Потапкой Серюковым дали они великую клятву: во-первых, отыскать страну, где кончаются ведомые человеку царства и одноногий вели­кан сторожит китов, на которых стоит земля; во-вто­рых, побывать в Москве, поглядеть светлого царя Руси.

Решили начать с неведомой страны, которая есть край земли — это казалось им намного важнее, чем по­глядеть Москву и царя. В Якутске чтили и славили бо­лее всего тех казаков, что находили неведомые дотоле земли и приводили в государев ясачный платеж неиз­вестные таежные племена. Самый воздух Якутска, ка­залось, был наполнен дыханием далеких дивных зе­мель, ими грезили и взрослые казаки, и ребятишки, еще державшиеся за мамкину юбку.

С тех знаменитых дней, когда вольная казачья дру­жина атамана Ермака перешла через каменный пояс Уральских гор и, преследуя огненным боем хищные Ку­чумовы орды, прорубилась к слиянию Иртыша и Тобо­ла, а вслед за казаками Ермака тысячи русских людей в поисках воли и промысловой удачи хлынули на от­верстые просторы Сибири, население которой встречало пришельцев как избавителей от вековой тирании больших и малых степных царьков, кормившихся разбо­ем, — с тех самых дней Русь все ширилась и шири­лась, а конца этой шири, края земли никто из земле­проходцев до сих пор не достиг.

И вот они с Потапкой решили, как отрезали: найти этот край земли. Казак попусту слов на ветер не бро­сает: сказано — сделано. Готовились целый год. Вес­ной, когда сошел лед, они тайком от родителей отчали­ли на крепком плоту и поплыли по Лене к ее устью, ибо знали уже, что от устья великой реки по берегу Студеного моря-океана можно было достичь края зем­ли, если следовать все время встречь солнцу, потом от Анадыря-реки надлежало повернуть на полдень — тут тебе неподалеку и сам конец. Путь подростков не страшил. Была у них с собой парусиновая палатка, был старенький самопал, стащенный Потапом у отца вместе с изрядным запасом пороху и свинца, а он, Владимир, покусился на пару пистолей старого Атласа и саблю старшего брата Ивана. Кроме того, запас­лись они рыболовными крючками и небольшим, трехса­женным неводом. В случае встречи с недружественны­ми племенами они надеялись отбиться огнестрельным оружием, а голод им не грозил и подавно. Страшило их лишь одно: выдержит ли их разум видение того, что видеть ни одной душе христианской невмочь? На краю земли, там, где небо смыкается с землей и солнце, пе­ред тем как оно поднимается по небосводу, лежит, огромное, в морской пучине, шипя словно раскаленная сковородка, — там, на этом краю, изрыгают пламя ты­сячи жерл, простершихся в ад, и пахнет серой, и оби­тают возле огненных гор люди немые, одна часть тела человеческая, а другая песья, а другие люди — велика­ны девяти сажен, у третьих ноги скотьи, у иных очи и рот в груди. Но наибольшее чудо — одноногий старик, головой небо подпирает, чтоб в океан не упало, а в че­тыре руки бьет бичами китов, не давая выплыть из-под земли, ибо тогда земля потонет в пучине. Помимо вся­кой нечисти, имеющей облик, схожий с человеческим, есть там нечисть зверья. Обитает там крокодил — лю­тый зверь: как помочится он на дерево — дерево тут же огнем сгорает. Птица Ног застилает там крыльями полнеба — велика столь, что вьет гнездо на пятнадца­ти могучих дубах. Птица Феникс свивает гнездо в но­волунье, приносит с неба огонь и гнездо свое сжигает, и сама сгорает тут же. А в том пепле зарождается червь золотой, потом он покрывается перьями и стано­вится единственной птицей — другого плода у этой птицы нет.