Андрей Зарин: Северный богатырь. Живой мертвец [Романы]

— Что с тобой? — с удивлением взглянул на него Багреев.

— Амуры у него, ха-ха-ха! — засмеялся Степан, — я ему говорю пей! Так, Семушка?

— Правильно! Пей — и всему крышка!

— Эх, не понимают они меня, Николаша! Выслушай ты и рассуди сам. Слушай! Видишь ли, как мы взяли Вольмар, сам Шереметев с Глебовым на Мариенбург пошли, а генерал Титов задержался, дабы вокруг еще пообчистить. А с ним и наш полк, и я, значит. Ну, хорошо. Бьем мы это шведов, где пятьдесят, где двенадцать человек, и идем себе. Мы-то, драгуны, все впереди, в разведках. Идем, идем. Только вдруг тебе мыза, усадьбишка такая — Уморительская, Заморительская, нечистый ее знает, как и звать-то [3] Умровильская мыза. . Достали языка [4] Военнопленный. . Слышь, три сотни шведюков сидят! Мы это назад. Сейчас пушки, пехота, обложили их, ну, и как тараканов! — Савелов вздохнул, помолчал и заговорил снова: — Грабят это наши. Вой, крик!.. Только слышу женский голос, да еще по-русски. Меня словно ударило! Ей-Богу! Что такое? Скачу, гляжу, возок; наши вокруг, а оттуда так-то ругаются. Я к возку. Сидит там баба, от солдата узел тянет и орет, а рядом — девушка. — Он закрыл лицо руками и ахнул. — Ах, Николаша, если бы ты видел! Что это? Ангел, голубь белый. Чистота, а в глазах страх… бледная. Я на солдата. «Мое, — кричу, — пошли!» — замахал саблей. Ну, и отступили. Я с ними рядом. Очнулись. Кто, откуда, как сюда попали? Слышь, купецкая жена да дочка; дочь-то Катюшей звать, Катя…

Лицо его озарилось улыбкой, потом омрачилось снова.

Семен Матусов положил голову на стол и храпел; Степан спал тоже, прислонившись к его плечу; сальная свечка нагорела и чадила; табачный дым застилал горницу.

— Катей звать. Купца Пряхова из Ингрии, новгородского купца… Были они это в Риге, ехали в Остров, оттуда, значит, на Новгород и домой куда-то. Я уж и не понял даже; все на Катю смотрю. Ну, и поехал с ними. А как Мариенбург брать — их и нет: пропали, сгинули… Или убили их, или уехали, — и Савелов схватился за голову и застонал.

— Да тебе-то что? — удивленно спросил Багреев.

Тот в свою очередь взглянул на него исступленным взглядом.

— Да полюбил же я ее, пойми! — прошептал он, схватывая Багреева за руку, — и она меня. Старуха уснет, мы целуемся. Ах, не забыть мне ее, не забыть! В Острове был, искал, тут искал. Нет и нет!

Багреев сочувственно взглянул на друга и, видя, как он убивается, сказал:

— Может, и найдешь. Вот теперь в Ингрию идем…

— Ах, если бы!

Свечка догорела и шипя погасла. У Багреева от усталости слипались глаза. Он нашарил чью-то постель и повалился на нее, а Савелов все шептал:

— Ах, если бы найти! Ведь как любились-то! Три дня, как сон. Я даже не грабил ничего…

А в это же время у Шереметева сидели Титов с Глебовым и внимательно слушали письмо царя к фельдмаршалу.

«Сами чаем немедленно быть в Ладогу и Вам о том же указываем. Понеже так все слаживается, что легко можем фортецией Нотебург овладеть и тем свои виктории много увеличить»…

— Отдохнуть не пришлось, — промолвил Титов.

— Государь об отдыхе не мыслит, токмо о славе оружия, — так нам ли говорить о том?

— А каким путем пойдем к нему? — спросил Глебов.

— Я уже глядел. Прямо на Порхов, а оттуда вдоль по Волхову до самой Ладоги. Надо, Василий Лукич, лодки наготовить и чтобы продовольствие и прочее все в порядке.

— Это уж известно. Когда же тронемся?

— Завтра нельзя, а послезавтра надобно сниматься. Кузьма Авдеевич впереди пойдет, а там мы оба.

— Так завтра с утра и за работу! — сказал Глебов, вставая.

Титов поднялся тоже, и они ушли, оставив Шереметева.

Он раскрыл карту и долго рассматривал ее, потом улыбнулся, набожно перекрестился и сказал:

— Да, русский орел заклюет Швецию. Уходи, Карл, подальше их этих мест!

Он отошел к своей постели и медленно стал раздеваться.

Фатеев в крошечной горенке, сидя на табуретке, крепко спал, свесив на грудь голову.

Спали все, и только Савелов лежал неподвижно без сна. Ему представлялась русая головка милой Кати; он видел голубые глаза с ресницами, что стрелы, видел пунцовые губы девушки и ряд белых ровных зубов, обнажаемых улыбкой, вспоминал душный летний вечер, когда ее руки обвивались вокруг его шеи и губы тихо шептали: «Милый ты мой, любимый!» Он закрыл поцелуями тогда ее губы. И вдруг все это исчезло, как сон, исчезло, чтобы томить его непрерывной тоскою об утраченном счастье!

— Николаша! Слушай, Николай! — окликнул он спящего Багреева.

— М-м-м-м, — промычал тот и повернулся на другой бок.