Ежи Анджеевский: Мрак покрывает землю

— Он говорил также, что сеньор Сантанхель, от имени которого он приветствовал тебя, в добром здравии. И еще, они оба, хотя и принадлежат к старинным испанским родам, поддерживают дружеские отношения с людьми иудейского происхождения…

— Это все?

— Да, святой отец.

— Остальные тоже отзывались в оскорбительных выражениях о христианской вере?

— Мануэль говорил больше всех.

— А ты?

Дон Родриго опустил голову.

— Ты говорил что-нибудь?

— Нет, я молчал.

— Не хватило смелости вступиться за веру перед богохульником или ты хотел убедиться, как далеко зашло его богохульство?

— Не знаю, просто я молчал. Что мне делать теперь, святой отец?

— Ты давно в отряде моих телохранителей?

— В октябре будет год.

— Тебе известны предписания святой инквизиции на этот счет?

— Да, святой отец.

— Итак…

— Я сделаю это, — помолчав, хриплым голосом сказал дон Родриго.

Торквемада положил руку ему на плечо.

— Я знаю, что тебя мучает, сын мой. Тебе кажется, ты предаешь друга.

— О, святой отец!

— Напротив, ты помогаешь заблудшей душе его обрести спасение. А разве не предательством было бы с твоей стороны, если бы ты утаил правду и предоставил грешнику погрязать в грехах? Разве не в том наше призвание, чтобы обращать заблудших на путь истины? Вот мы и поможем сеньорам де Охеде и де Сантанхелю. Поможем благодаря тебе.

На лице дона Родриго огорчение сменилось выражением горячей признательности.

— О, святой отец, ты снял тяжкий камень у меня с души. Нужно ли скреплять показания священному трибуналу своей подписью?

Торквемада сильней оперся о его плечо.

— Подумай, дон Родриго, нуждаются ли в подписи такие слова как: дышу, хожу, ем, сплю?

— Нет. Это само собой разумеется.

— А разве не само собой разумеется, что твои показания правдивы?

— О да, святой отец! — воскликнул дон Родриго. — Правда должна восторжествовать.

— И восторжествует, — сказал Торквемада. — Да, вот еще что. Не забудь, сын мой, упомянуть в своих показаниях о том, что сеньор де Охеда одобрял убийство досточтимого Педро д'Арбуэса.

Дон Родриго заколебался.

— Отче, если память не изменяет мне, дон Мануэль не говорил ничего такого.

— Ты уверен в этом? Ведь по твоим словам, сеньор де Охеда и его начальник поддерживают дружеские отношения с лицами иудейского происхождения?

— Да, отче.

— Итак?..

Дон Родриго молчал.

— Сколько времени продолжался ваш разговор?

— Около часа.

— И ты можешь поклясться, что за все это время ни разу не упоминались события в Сарагосе? Нет? Вот видишь, значит, ты допускаешь: об этом чудовищном преступлении могла зайти речь? Припомни хорошенько, возможно, по понятным причинам сеньор де Охеда говорил не прямо, а намеками, из коих следовало, что он одобряет этот богопротивный проступок?

— Отче, может, мне изменяет память, но я в самом деле не помню…

Торквемада пристально посмотрел на него.

— Помни, дон Родриго, когда дело идет о защите веры, истинный христианин не должен останавливаться на полпути. Можешь ли ты, призвав в свидетели Бога, поклясться на кресте, что сеньор Мануэль не питает в глубине души преступной приязни к убийцам преподобного отца д'Аруэса?

— Нет, отче, не могу, — прошептал дон Родриго.

— Еще раз спрашиваю тебя: готов ли ты поклясться, что дон Мануэль не признавался открыто в этой своей преступной приязни?

— Нет, святой отец. В таких случаях нельзя полагаться на память.

— Верно, — сказал Торквемада, снова кладя руку ему на плечо. — А теперь, сын мой, иди и постарайся воскресить в памяти все, как было. Пусть она будет чиста, как твоя совесть.

Притворив дверь, Торквемада отчетливо слышал удалявшиеся шаги дона Родриго. А когда они, наконец, стихли где-то в глубине двора, он ощутил щемящее одиночество, словно оборвалась последняя нить, связующая его с жизнью.

Тут было еще холодней, чем в монастыре; в тишине, в замкнутом пространстве, темнота, казалось, заполнила собой малейшие углубления в невидимых стенах и сводах. И хотя в отдалении, перед главным алтарем, и ближе, в боковых приделах, теплились желтоватые огоньки лампадок, бледное их свечение не только не рассеивало, но как бы еще больше сгущало мрак. Подняв глаза, Торквемада постепенно начал различать контуры высоких сводов и тогда, словно эти далекие очертания были символом жизни, его покинуло чувство одиночества и потерянности. Каменные своды, безмолвие, мрак — было как раз то, что ему нужно, чего он искал; и вдруг, словно по велению свыше исполняя неотвратимое предназначение, храм огласился поначалу робкими, постепенно усиливавшимися звуками, которые, точно боевые трубы, взывали к борьбе и бдительности.