Ежи Анджеевский: Мрак покрывает землю

Торквемада застыл в неподвижности.

— Скажи, брат Дьего, — помолчав, сказал он, — кто эти люди, за которых ты хотел молиться, которые в твоем представлении повинны в таких чудовищных преступлениях?

Фра Дьего прижал к груди стиснутые руки.

— Отче! — Он рванул на себе сутану. — Эта одежда жжет меня, я задыхаюсь в ней.

— Брат Дьего!

— Она душит меня, потому что осквернена людьми, которые ее носят!

— Брат Дьего, я тоже ношу ее.

— И она тебя не душит, — никогда не душила? Скажи, тебя не мучает совесть, что люди в этих самых одеждах…

Торквемада высунул руку из-под плаща и решительным жестом отстранил от себя Дьего.

— Молчи! Ты понимаешь, несчастный, что говоришь? Знаешь, кто я?

Фра Дьего, как в полусне, посмотрел на старика блуждающим взглядом.

— Кто ты, не ведаю, но знаю тебя давно.

— Брат Дьего, — тихо, проникновенным голосом сказал тот, — я — брат Томас Торквемада.

Дьего горько усмехнулся.

— Зачем ты шутишь надо мной? Хочешь испытать меня! Но мне не ведом страх, отче! И окажись сейчас на твоем месте падре Торквемада, я не отрекусь ни от одного своего слова. Ненависть во мне сильней страха. Я ничего не боюсь, отче.

— Опомнись, брат Дьего! — зловещим полушепотом сказал Торквемада. — Ты стоишь перед Великим инквизитором.

Наступила тишина. Дьего напряженно всматривался в Торквемаду. Потом поднес руку ко лбу и ощутил пальцами холодный пот.

— Боже, — прошептал он.

И шагнул в глубь часовни, задел ногой подсвечник, стоявший сбоку алтаря. Лицо у него исказилось, губы задрожали. Вдруг, быстро нагнувшись, он схватил массивный четырехраменный подсвечник и замахнулся на Торквемаду. Но не ударил. Тяжело дыша, с перекошенным ненавистью лицом, он застыл, подняв над головой руку, обезоруженный спокойствием и молчанием старца, — тот даже не шевельнулся, не сделал ни малейшей попытки защититься. От его неподвижной фигуры исходила такая могучая, несокрушимая сила, что Дьего закрыл глаза, и рука его, все еще занесенная для удара, разжалась, — подсвечник упал и, ударяясь о каменные ступени алтаря, с грохотом покатился к ногам Торквемады. В темноте глухим стоном прокатилось эхо, и один звук, особенно громкий, многократно повторяясь, гулко отзывался откуда-то сверху, из-под самого купола, потом внезапно все смолкло и воцарилась глухая, цепенящая тишина.

Дьего открыл глаза.

— Отче, почему вы не призываете стражников? — высоким, по-юношески звонким голосом спросил он. — Поступайте, как всегда в таких случаях.

Торквемада отвернулся и, раздвинув полы плаща, опустился на колени перед алтарем.

— Сын мой, — прошептал он, — встань со мной рядом.

Дьего некоторое время стоял молча, потом стремительно повернулся к Торквемаде и опустился на колени на расстоянии вытянутой руки от него. Лампада в глубине алтаря отбрасывала на обоих коленопреклоненных мерцающий свет.

Торквемада молитвенно сложил руки.

— Повторяй, сын мой: «Отче наш, иже еси на небесех…»

Дьего поднял кверху глаза, но в темноте нельзя было различить свисавшие по бокам алтаря длинные, желтоватого цвета мантеты [12] Мантетa (manteta (лат.) — накидка) — продолговатый кусок полотна, на котором написано имя, звание и преступление осужденного, а также дата судебного приговора; ее вешали в приходской церкви осужденного, чтобы навеки заклеймить его позором. на которых днем можно было прочесть имена и преступления осужденных священным трибуналом. Сейчас неясные очертания этих зловещих полотнищ лишь смутно рисовались в глубине алтаря.

— «Отче наш, иже еси на небесех», — повторил он высоким, звонким голосом.

— «Да святится имя Твое».

— «Да святится имя Твое».

— «Да приидет Царствие Твое».

Ком подступил к горлу Дьего, и под опущенными веками закипали слезы.

— «Да приидет Царствие Твое», — повторил он тихо, чтобы не выдать дрожи в голосе.

— «Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли», — совсем тихо повторил Дьего.

Он чувствовал, что не справится с охватившим его волнением и при следующих словах расплачется. Но преподобный отец перестал молиться. Припав головой к молитвенно сложенным рукам, он молчал, словно забыл о монахе, стоявшем рядом на коленях.

Вдалеке снова раздался звон бодрствующего в ночи колокола кармелитского монастыря. Торквемада поднял голову.

— Аминь! — произнес он громким, проникновенным голосом. — Брат Дьего!

— Слушаю, милостливый господин.

— Ступай к себе, сын мой. Скоро начнет светать, а завтра, я полагаю, тебя ждет тяжелый день.