Анри Труайя - Балерина из Санкт-Петербурга

– Так ведь вовсе не обязательно с кем-то жить и целовать кого-то, чтобы посвятить ему свою жизнь! – заявила я.

Слово – не воробей, вылетит – не поймаешь… Я испугалась, что мои слова услышит весь дортуар, а может быть, и сама надзирательница. Но в спальне по-прежнему стояла гробовая тишина, и у меня отлегло от сердца.

– У вас, конечно, есть и другие мотивы, о которых мне не хочется знать. Все сентиментальные безумства достойны уважения! – заключила Татьяна, крепко обняв меня. – Помолчим об этом…

Еще какой-то миг мы побыли в объятиях друг друга; затем Татьяна отправилась к себе в постель, находившуюся в противоположном конце дортуара, а я свернулась клубочком в своей. Удивляясь, как это я могла поведать Татьяне о своих чувствах к Мариусу Петипа, я тем не менее ничуть не сожалела об этом. Я даже почувствовала, что это признание сбросило c души моей камень: с этой минуты я твердо знала, что самый важный в моей жизни персонаж – этот марселец с элегантной бородкой и живым взглядом, этот бог сцены, которого все ученицы нашей школы, даже выпускного класса, обожали не иначе как с трепетом. Я бессознательно сравнивала его с отцом – но тот был злоcчacтным комедиантом, топившим горе в вине, а герой моих мыслей был любимчиком всего Санкт-Петербурга. Я горевала о первом и восхищалась вторым. И засыпала с утопающей уверенностью, что была вдвойне права, посвящая свою жизнь танцу, а свое сердце – Мариусу Петипа.

Изо дня в день я все более предавалась хореографической экзальтации. Чем больше играла во мне амбиция сравниться с самыми знаменитыми европейскими балеринами, тем больше я теряла интерес ко всему, что не относилось к танцу. В моих глазах чарующий иллюзорный сценический мир и был доподлинным, настоящим миром, тогда как тот, что простирался за стенами балетной школы, со всеми его пошлостями и очевидностями, был не более чем миром ирреальным. Подвергая свое тело каждое утро методическим истязаниям экзерсисами, я требовала от него все новых подвигов, приближавших меня к безупречному мастерству. Голова моя, сердце и мускулы постоянно пребывали в поиске совершенства; работа у станка была для меня самоизнурением и молитвою одновременно. Я поздравляла себя с тем, что могла правильно исполнять арабески и аттитюды, гордилась своей прекрасной элевацией [4], мечтала достичь виртуозности какой-нибудь звезды, знаменитой тем, что может исполнять четыре раза за спектакль три тура на пуантах, или заграничной знаменитости, лихо крутящей тридцать два фуэте [5]подряд, не переставая улыбаться публике. Правда, если цель моя оставалась неизменною, то педагоги менялись от года к году, от класса к классу. Из рук мадам Стасовой я перешла в не менее чуткие руки Льва Иванова, Христиана Иогансона, Павла Гердта, не упоминая уже о других, не столь именитых наставниках, но хотя каждый из них имел свою методику преподавания, все они в большей или меньшей степени повиновались директивам Мариуса Петипа.

Великий маэстро теперь уже регулярно наведывался к нам на занятия, констатируя наш прогресс и указывая на недочеты. Его появления я каждый раз ожидала с нетерпением и в то же время боязливо. Чем старше классом я становилась, тем больше ощущала потребность в его наблюдении и суждении. Конечно же, это была жажда одобрения сродни той, которую благочестивые души испытывают к своему исповеднику. И в том и в другом случае – поиск поддержки свыше, но в еще большей степени – желание достичь посредством суровой дисциплины определенной цели, ибо я жаждала добиться пластического совершенства точно так же, как алчут достичь совершенства духовного благочестивые души. А впрочем, может быть, союз этих двух целей, на взгляд противоречивых, формирует единый лучезарный союз мысли и плоти? Не хочу показаться нескромной, но, хотя на меня порою нападала неуверенность, я ни разу не удостоилась от маэстро нелестного замечания. Его отеческие покачивания головой и снисходительные гримасы помогали мне обрести уверенность в себе до его следующего визита.

Вполне естественно, время от времени пансионерки получали разрешение повидаться с семьей – обыкновенно по воскресеньям. Ну, а с кем мне было еще повидаться, кроме родного отца? Но наши встречи всякий раз заканчивались разочарованием. Он говорил мне о людях, которых я не знала, а я пыталась заинтересовать его хореографическими представлениями, которые он был не в состоянии понять. Сами того не осознавая, мы становились чуждыми друг другу. Вместо того, чтобы соединить, танец разделял нас. После каждого свидания с отцом я возвращалась в Театральное училище с таким же облегчением, с каким изгнанник возвращается на родную землю.