Анри Труайя - Балерина из Санкт-Петербурга

– Дело еще не выиграно! – повторял он. – Все тяготы еще впереди! Стисни зубы, дорогая моя…

– Будь уверен, – ответила дражайшая дщерь. – Как я высоко ни прыгну, а всегда твердо стану на ноги!

На гребне этой экзальтации я не могла понять, кто из нас двоих потихонечку сходит с ума.

По правде говоря, к повседневной школьной дисциплине я привыкла куда быстрее, чем думала. Строго расписанный по часам режим отвлекал меня от мыслей о неудобствах моего нового существования. Я едва могла перевести дыхание между двумя занятиями, так что пожаловаться на судьбу или даже предаться неким тайным мечтаниям было вовсе недосуг. Ровно в восемь часов утра густой звон колокола сотрясал весь дортуар. У каждой пансионерки была своя кровать, отделенная от соседних легкими завесями, и над каждой кроватью непременно висела икона. Надзирательница, которая задолго до того была уже на ногах, тормошила нас, вытаскивала одну за другою из теплых кроваток и бдительно следила за нашими омовениями. В умывальной комнате находился огромный старинный медный, похожий на карусель, сосуд с кранами; под этими кранами, обнаженные до пояса, мы умывались ледяною во всякое время года водой, а надзирательница, блюстительница нравов и личной гигиены, еще и подвергала скрупулезной инспекции наши зубы, уши, шеи, ступни и руки. Затем, вычищенные до блеска, точно кастрюльки у доброй хозяйки, одетые в форменные коричневые платья с белым воротником, заплетя в косички волосы, мы собирались на общую молитву, которую вслух нараспев читала одна из девочек перед иконой, возле которой красной звездочкой мерцала лампадка. Но вот отзвучали святые слова, и мы, построившись в пары, направлялись в столовую, где нас ожидали кипящий чай и маленькие мягкие хлебцы со свежим маслом, а иногда и с вареньем. Мы вкушали наш завтрак, стараясь растянуть удовольствие, под безразличным взглядом Императора Александра III и Императрицы Марии Федоровны, чьи портреты висели в глубине зала, украшая стену. За этими краткими мгновениями расслабления следовали пытка и упоение уроком танца.

По правде говоря, я одновременно ожидала этого ежедневного мучения и проклинала его. Самым тяжелым для меня было учиться вставать на пуанты. Вставая на вертикально вытянутые пальцы, я стискивала зубы, чтобы не завопить, так как боль пронзала мои кости до лодыжек и до икр. Потом изо дня в день я открывала для себя, что эта противоестественная поза становится мне все более привычной и что я уже могу с легкостью и точностью сделать на пуантах несколько па. Каждую победу, одержанную над страданиями, я ощущала как реванш, который сближал меня с великими представительницами ремесла. Экзерсисы, которые я поначалу ненавидела, теперь казались мне вполне терпимыми, если не сказать благотворными. Я знала, я инстинктивно чувствовала, что эти первые испытания в конечном счете приведут меня в рай – на театральные подмостки. Запыхавшаяся и сияющая, я любила глядеться в большое, во всю стену зеркало – в ряду учениц, одетых в одни и те же тюники, выполняющих одни и те же движения – рука на палке, ноги ритмично взлетают вверх и опускаются в прежнее положение. Устремив на нас свой непреклонный взор, госпожа Стасова отбивает ритм тросточкой по паркету. Подле нее – сгорбленный пианист-концертмейстер с бородкой и в очках, силящийся вложить в свои аккорды толику сантимента. Госпожа Стасова хоть и русская, но команды отдает по-французски, ибо этот язык и в ту пору был и ныне остается универсальным языком балета.

– Plié! Battement! Demi-plié! – командует она шероховатым голосом. И мы повинуемся ей, несмотря на боль, пронзающую нам фаланги пальцев ног, – нас более всего пугает мысль: вдруг не понравимся нашей мучительнице. Придет время, и мы узнаем, что такое fuetté, enchaînement, arabesque [2]… От групповых экзерсисов переходим к индивидуальным. Но, как я ни старалась быть прилежной, госпожа Стасова постоянно казалась недовольной… Высота, с которой она бросала взгляд на наши усилия, была соразмерна с тем уровнем совершенства, которого она от нас ожидала. Порою детская душа моя бунтовала, и тогда я говорила себе, что этой женщине доставляет садистическое удовольствие заставлять мои колени, мои ступни, мои руки и все мое тело делать упражнения, которые раздирали их по частям и которые тем не менее надо было делать. Когда я, осмелясь, пошла на авантюру – попросила несколько секунд передышки, чтобы дать отдохнуть моим ноющим членам, она разозлилась: