Анри Труайя - Лев Толстой

Толстой не мог предположить тогда, что настанет день и он сам слово в слово повторит это утверждение теоретика славянофилов, станет хулить чистое искусство, будучи когда-то одним из самых яростных его приверженцев.

Он закончил «Семейное счастие», но сомнения его только усилились. Тем не менее, по настоянию Боткина доверил публикацию «Русскому вестнику» Каткова. Лев был в Ясной Поляне, когда третьего мая получил гранки повести. «Что я наделал с своим „Семейным счастием“, – пишет он Боткину. – Только здесь, на просторе, опомнившись и прочтя корректуры 2-й части, я увидал, какое постыдное г…, пятно не только авторское, но человеческое – это мерзкое сочинение. Вы меня подкузмили, чтобы отдать это, будьте же за то и Вы поверенным моего стыда и раскаянья! Я теперь похоронен как писатель и как человек!..Пожалуйста, ни слова утешенья не пишите мне, а ежели Вы сочувствуете моему горю и хотите быть другом, то уговорите Каткова не печатать эту 2-ю часть, а получить с меня обратно деньги, или считать за мной до осени. Слово я держу и поправил корректуры с отвращением, которого не могу Вам описать. Во всем слова живого – нет. И безобразие языка, вытекающее из безобразия мысли, невообразимое… Недаром я хотел печатать под псевдонимом… Конец повести не прислан мне, и не нужно присылать его. Это мука видеть, читать и вспоминать об этом».

Боткин, которому после первого прочтения «Семейного счастия» повесть показалась слишком холодной, не трогающей ни ума, ни сердца, перечитав корректуру, пятнадцатого мая отправил Толстому ответ, в котором говорил, что теперь она произвела на него совсем иное впечатление, что вторая часть не только понравилась, он считает ее замечательной во всех отношениях: во-первых, своим драматическим содержанием, во-вторых, тем, что это великолепное психологическое исследование, что все это не может не восхищать, так как чувствуется талант серьезный и глубокий. Критика была того же мнения. «Санкт-Петербургские ведомости» посчитали «Семейное счастие» равным «Детству», в «Сыне Отечества» писали, что психология персонажей передана с потрясающей точностью и автор показал себя исключительным знатоком человеческих сердец.

Толстой действительно взял многое от себя и Валерии Арсеньевой. Герой, Сергей Михайлович, был, как и он, много старше своей невесты, имение его напоминало Ясную, внешность и взгляды на жизнь совпадали с авторскими: «открытое, честное, с крупными чертами лицо, умные блестящие глаза и ласковая, как будто детская улыбка», говорил с увлечением, горячо и просто, иногда на него нападало какое-то дикое воодушевление, думал, что самое большое счастье – жить для других, руку пожимал «крепко и честно, только что не больно». Это автопортрет художника, который, усевшись перед зеркалом, пишет его мелкими, верными мазками. То же портретное сходство было и в Маше: ее, как и Валерию Арсеньеву, привлекал свет, тогда как Сергей Михайлович ненавидел его нечистоту и праздность. Разочарованная в семейной жизни, молодая женщина после долгих лет непонимания переносит на детей привязанность, которую когда-то испытывала к мужу. Толстой не сумел возвыситься над довольно банальным превращением женской любви к мужу в материнскую, сказать об этом что-то новое. Повесть, скорее даже новелла, оказалась неровной, с неудачной композицией, действие разворачивалось вполне банально. Оживляло ее исключительное чувство природы: жнецы, лежащие под солнцем, снующие туда-сюда в желтой пыли телеги, запахи сада в наступающей осени, красные кисти рябин среди почерневших от первых холодов листьев, церковка, где голос священника звенит так, будто в мире больше никого нет, спасали книгу от посредственности.

Несмотря на успех повести, Лев был ею по-прежнему раздражен и вернулся к «Казакам», которых начал шесть лет назад. Хватит ли у него мужества закончить их? Он не был в этом уверен. Недовольство собой и окружающим миром внезапно охватило его. Записи в дневнике полны разочарования: «Мне грустно на самого себя. Сердце мое молчит нынешний год на все. Даже грусти нет. Одна потребность работать и забывать – что? Нечего. Забывать, что живу» (9 мая 1859 года), «Я недоволен собой. Порядок моей жизни разладился» (28 мая). Нервы Толстого были напряжены, он легко впадал в ярость. Бесконечные споры с сестрой, соседями, жестокость по отношению к мужикам. «Хозяйство опять всей своей давящей, вонючей тяжестью взвалилось мне на шею» (14–16 октября). Не глупо ли было терять свое время, сочиняя истории, когда вокруг бурлила жизнь и вовлекала в свой водоворот? Придумывать истории – занятие для ребенка, но не мужчины! Мужчина должен работать, помогать ближнему, воспитывать молодежь. К черту искусство чистое и социально значимое. И в самом ужасном настроении он посылает Фету письмо, где торжественно отрекается от литературы: «А повести писать все-таки не стану. Стыдно, когда подумаешь: люди плачут, умирают, женятся, а я буду повести писать, „как она его полюбила“. Глупо, стыдно».