Александр Волков - Чудесный шар

Сердце Дмитрия сжалось в предчувствии недоброго. Он развернул бумажку и на мгновение приподнял брови, «Ага! Тарабарская грамота», – догадался он. Расшифровать записку в уме Дмитрию было нетрудно, с детства знакомому с этой несложной тайнописью. [77]

«Митя, в понедельник выедут сыщики. Кончай, или все погибло».

Смысл записки был грозен. Ракитин окинул взором цейхгауз. Работа подходила к концу.

«Не буду откладывать до понедельника, – решил Ракитин. – Наполню летучий шар завтра. Если не удастся, успеем уничтожить следы…»

– Ответ просили, – наклонился к нему майор.

Дмитрий написал на обороте записки:

«Ш шолтмелепье иси питочца». [78]

Трофим Агеич был у дверей, когда Дмитрий схватил его за плечо.

– Слушайте, – задыхаясь, сказал он. – Проведите моего… вашего посетителя мимо окна.

– Зачем это? – смущенно спросил Рукавицын.

– Проведите… проведите… – как в бреду, шептал Дмитрий.

– Слушаюсь, – ответил комендант.

Ракитин бросился к окну: обманет или нет?

Егор Константиныч сидел в кабинете майора в тревожном ожидании. Прочитав записку, он посветлел лицом и крепко пожал руку коменданту:

– Вечно ваш слуга! Прощайте!

– Как? Вы уезжаете?

– А что мне здесь делать? – с полуулыбкой спросил Марков.

– И то! Я вас провожу, ваше превосходительство!

Выйдя из домика, майор завернул к цейхгаузу. Марков удивленно следовал за ним. Когда они завернули за угол, Егор Константиныч понял и поднял глаза. Через решетчатое окно он слабо разглядел бледное лицо Дмитрия.

Слезы выступили на глазах старика, он стоял, потеряв представление о времени.

Дмитрий что-то говорил, губы его шевелились, он махал рукой… Егор Константиныч ничего не сознавал. Наконец майор тронул его за плечо:

– Пора, сударь…

В недогадливую голову Трофима Агеича наконец-то закралась мысль об особых связях узника и приезжего «ревизора».

С чувством бесконечной любви и скорби смотрел Дмитрий на растерянное лицо старика, на его высокую согбенную фигуру. Когда Егор Константиныч исчез, Дмитрий зарыдал.

Осмотрев в последний раз полотнище шара и корзину, проверив прочность узлов и скреп, Ракитин лег спать: надо было набраться сил перед решительным днем. На часах стоял Милованов. Он внимательно смотрел по сторонам, обходя вокруг цейхгауза. Но все было спокойно. Ни души не было на дворе, и старого солдата одолела дремота. За долгие годы службы он научился спать стоя, опершись на ружье и пробуждаясь при каждом подозрительном шуме.

Ефрейтор проспал около часа, как вдруг его разбудил тихий голос. Солдат проворчал:

– Что за притча? Али пригрезилось?

Но голос явственно долетел вновь. Кто-то разговаривал поблизости, за стеной. Высунув голову за угол, часовой чуть не вскрикнул от неожиданности. Поставленный на землю фонарь освещал копошившуюся на коленях темную фигуру. Ворох соломы был свален у стены. Фонарь отбрасывал от фигуры на стену угловатую тень. За последние дни душевная болезнь попа Ивана быстро развивалась. Он давно страдал умственным расстройством на религиозной почве, а последние недели его окончательно доконали. Разговоры тюремных обитателей о воздушном змее, который поднимет узника выше колокольни, чтение мрачных библейских предсказаний о неизбежном конце мира, страшные картины «Апокалипсиса» [79]– все это свело отца Ивана с ума.

Ему казалось, что только он один может спасти человечество от близкой гибели, а для этого надо уничтожить узника вместе с его сатанинской выдумкой.

Поп Иван тихо бормотал:

– Не совершатся ложные чудеса… нет, нет, не совершатся… В огне придет Господь, в огне…

В голосе поджигателя звучало безумие. Он подсовывал большие пуки соломы под деревянные балки, торчавшие из стены. Милованова охватил суеверный ужас, и он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой.

«Ведь это батюшка… Отец Иван!..»

Тем временем поп выхваченной из фонаря свечой ткнул в пук соломы. Веселое пламя побежало по стеблям, озаряя стену. Опомнившийся Милованов в один прыжок был около попа и, вырвав клок горящей соломы, затоптал ногами. Отец Иван смотрел на солдата с тупым изумлением.

– Зачем мешаешь? Зачем? В огне придет Господь… – И он вновь попытался ткнуть свечой в пук соломы.

Рассерженный ефрейтор задул свечу и ухватил попа за ворот.

– Ты меня, батька, не зли! – гаркнул он. – Я во гневу сердитый!

Поп забился в руках Милованова, как перепелка в когтях ястреба.

– Отпусти, отпусти… – захныкал он. – Божье дело творю…