Юрий Борев - СТАЛИНИАДА

Слезы маршала

Рокоссовский сложно относился к Сталину. Втайне он не мог простить ему 1937 года, гибели в застенках цвета армейского комсостава и собственного безвинного пребывания в заключении.

Однако его, как и многих военных, что-то привлекала в Сталине. На похоронах генералиссимуса маршал плакал. Впрочем, слезы, как и смех, могут быть заразительны и коллективны.

Поощрение

Когда Сталин умер, мужеподобная директорша школы велела детям встать на колени перед портретом Сталина и плакать. Те, у кого это не получалось сразу, поощрялись подзатыльниками.

Слезы по убийце

Поэт Иосиф Бродский сказал: "Я сомневаюсь, что вмире был убийца, о котором плакали бы так много".

Вера в бессмертие вождя

Министр иностранных дел Украины Дмитрий Захарович Мануильский, узнав о смерти Сталина, воскликнул: "Провокация!"

Левацко-эсеровские перегибы

По случаю смерти Сталина в редакции "Литературной газеты" организовали митинг. Один из сотрудников, уволенный недавно с работы и исключенный из партии за космополитизм, пришел в родной коллектив и рыдал в углу. Симонов произнес пламенную речь о том, что теперь главная задача советской литературы — отобразить и раскрыть во всем величии образ великого Сталина. По указанию Симонова на основе этой речи Марьямов написал передовую.

Когда статья вышла, Симонова вызвали в инстанции. Там на него кричал секретарь ЦК Петр Николаевич Поспелов: это эсеровщина, это культ личности, это левацко-эсеровские перегибы. А ведь до марта 1953 года Поспелов раболепнее и громче всех восхвалял вождя.

На переломе эпох

Когда умер Сталин, я "вместе с народом" плакал. Вечером 4 марта 1953 года по радио передавали последнюю сводку о состоянии его здоровья: коллапс… Я был в это время по делу на квартире моего начальника — заведующего отделом теории ИМЛИ Эльсберга. Я пробормотал, силясь осмыслить невероятное: "Сталин умирает?!" Эльсберг, которого несколько лет спустя исключат из Союза писателей за то, что он многое сделал, чтобы 37-й год для интеллигенции начался раньше и продлился до 53-го, саркастически смотрел на меня, его рот кривила сатанинская улыбка. Не знаю, что было лучше в ту пору: мое глупое горе или его циничная радость. Было непонятно, как Сталин, с именем которого мое поколение входило в жизнь и жило, может умереть. Все мы уже тогда знали о той эпохе то великое, и то низкое, и то ужасное в ней, что известно сейчас: индустриализация… раскулачивание… победа в войне… аресты… кампании по борьбе… убитые маршалы, политические деятели, крестьяне, рабочие, писатели… Мы знали почти все и почти ничего, ибо знание многих фактов, не объединенных и не объясненных соответствующей им концепцией, не есть знание. Кроме того, факты, в том числе и страшные, тогдашние наши воспитатели и авторитеты, газеты и радио умело, настойчиво и преднамеренно истолковывали как свидетельство мудрости, непогрешимости и величия Сталина. И шаг в сторону от этого истолкования был приравнен к побегу заключенного, по которому открывали огонь без предупреждения.

Наше сознание из чувства самосохранения не позволяло себе отходить от концепции, с которой оно родилось и росло и которая все противоречащее ей искусно представляла как случайное, нетипичное, не выражающее сути нашего движения вперед…

Нас всех раскрепостил XX съезд. Он дал нам новые знания и, главное, поставил перед необходимостью смотреть на жизнь глубоко и бесстрашно. Реабилитированы были сотни тысяч. Выжившие возвращались. Они рассказывали о пережитом, и наше полузнание становилось знанием не только потому, что мы узнавали много нового, но и потому, что теперь мы были готовы все осмыслить и оценить. Ясность приходила не только извне от переменившейся в стране обстановки, но и изнутри от переменившегося в нас сознания, созревшего противостоять любым переменам социальной погоды: от оттепели к зазимке и обратно. И еще было важно духовно не надломиться, найти силы жить, работать и сохранять патриотическую веру в Отечество.