Аркадий Савеличев - Последний гетман

– Ваше величество!…

– …не забывайте, что!…

– …мы первые присягнули вам!…

– …вы к нам же первым и приехали!…

Не надеесь даже на такого человека, как граф Разумовский, Екатерина с помощью ночных горничных быстро опять натянула на себя Преображенский мундир и вышла на крыльцо. Разумовский посторонился, пропуская ее вперед. Встретили ночные, ликующие крики:

– Матушка наша!…

– .. умрем за тебя!…

– …подтверди, что мы самый любимый полк!… Внутренне ругнула Екатерину Дашкову, которая уговорила обрядиться в Преображенский мундир. Общую славу каждый тащит на себя как изодранное одеяло… Но говорить надо другое:

– Ребятушки, я ваша, ваша! Спасибо за службу, спасибо за верность! Вы впереди всей гвардии! У вас такой славный командир!…

Повинная голова графа Разумовского маленько встрепенулась. Как и во время присяги, он встал на колено, а маленькая ручка легла на его светлый парик. Этот жест вызвал уж совершенно оглушительный взрыв восторга. Сквозь бессвязный ор и успокоительное прорвалось:

– Спокойно почивати!…

– …мы на стороже!…

– в трезвой дисциплине пребываем!…

Рядовой гвардеец, впоследствии знаменитый пиит Гавриил Державин не зря же вспоминал:

«Кабаки, погреба и трактиры, для солдат растворены: пошел пир на весь мир; солдаты и солдатки в неистовом восторге и радости носили ушатами вино, водку, пиво, мед, шампанское и всякие другие дорогие вина и лили все вместе без всякого разбору в кадки и бочонки, что у кого случилось. В полночь на другой день с пьянства Измайловский полк, обуяв от гордости и мечтательного своего превозношения, что Императрица в него приехала и прежде других им препровождаема была в Зимний дворец, собравшись без сведения командующих, приступив к Летнему дворцу, требовал, чтоб Императрица к нему вышла и уверила его персонально, что она здорова; ибо солдаты говорили, что дошел до них слух, что она увезена хитростями прусским королем, которого имя всему российскому народу было ненавистно».

Ну как, при такой-то верности, воспретить гульбу?!

Конца не предвиделось. Сенат не успевал собирать жалобы купцов и торговцев, пограбленных в роковую ночь, один только купец Дьяконов подал челобитную на 4044 рубля… А всего-то в Сенат нанесли бумаг на 24 331 рубль…

Самая жестокая баталия с Фридрихом обошлась бы подешевле.

Но не это удручало: Кирилл Разумовский не узнавал прежней Великой Княгини. Став Императрицей, она оказалась в странных сетях. Никакой казны не хватало, чтоб удовлетворить все действительные и мнимые претензии участников переворота; они кружили, как стадо гиен над поверженной ланью. Им бросали жирные куски – по пятьсот, восемьсот, по тысяче душ; они рычали – мало, мало, мало!… Денежные награды: по десять, двадцать, тридцать тысяч рублей – хотим больше, больше, больше!… Даже секретарь Григорий Теплов, отшатнувшись от своего гетмана, ухватил двадцать тысяч под мурлыканье указов и манифестов, которые сочинял действительно в поте лица. Княгиня Екатерина Дашкова, возомнившая себя главой переворота, получила орден Св. Екатерины и знатную денежную награду. Все трое Орловых получили по восемьсот душ крестьян, Алексей и Федор вышли из дворца с Александровскими лентами, а Григорий – во дворец, камергером. Зайдя по делам, Кирилл Разумовский как раз и попал на поздравления. Григорий при всем честном народе лежал на диване и, будучи под хмельком, интимно постанывал:

– Вы ж видите, вашество, вы ж понимать должны…

Екатерина, занятая бумагами и наградами, мимоходом поглаживала его сбившийся набок парик, а он требовал еще каких-то знаков внимания:

– Никто меня не пожалеет, право, никто!…

Этот богатырь, трижды раненный при Грос-Егерсдорфе, сейчас натер ноженьку в походе на Петергоф и лежал с голой, забинтованной ступней на дворцовом диване, все равно как в казарме. Екатерина стыдливо опускала голову, встречаясь глазами со своими приверженцами, особенно с Разумовским. Полагалось благодарить за награды и знаки внимания, но вместе с Паниным и Волконским получил пожизненную пенсию в пять тысяч рублей годовых. Зная, что казна пуста, едва пробормотал:

– Благодарю, ваше величество… не спешите, ваше величество, с выплатой…

Разумовский увидел тайные слезы в ее прекрасных, тихих глазах; придворные гиены без стеснения драли на части загнанную лань. Лицезреть это было страшно… и стыдно! Он поспешил высказать свою просьбу: