Энтони Леви - Кардинал Ришелье и становление Франции

Совершенно отдельно от внутриполитических последствий деятельности Ришелье, направленной на достижение единства и величия Франции, следует рассматривать иногда приписываемые ему провалы попыток должным образом перестроить административные механизмы страны. Со времени отставки Шатонефа с должности хранителя печатей в 1633 г. и замены его на Сегье Королевский совет состоял в основном из тех, на кого Ришелье мог положиться. Его административные способности действительно уступали дипломатическим талантам, но он отлично осознавал этот свой недостаток и пытался компенсировать его, предоставив внутреннее управление Францией другим членам Королевского совета, которым это удавалось лучше.

Ришелье не хотел править Францией открыто. Его подчеркнутое стремление во всем демонстрировать покорность воле покладистого по натуре монарха было в известной степени позой. Фактически он контролировал и координировал политику, но его устраивала возможность в любой момент защититься освященным свыше королевским авторитетом и предоставить своим ставленникам (creatures) определять и реализовывать основные направления его генеральной стратегии. [260]Сложившееся административное устройство имело свои недостатки, наиболее серьезным из которых были нестыковки между местными властями и центром. За королевскую армию отвечал военный министр, но ответственность за войска в каждой отдельно взятой провинции лежала на администрации этого региона, к тому же управленческие структуры разных областей были различными и зависели от того, есть ли в них парламент и созываются ли региональные штаты. [261]

Ришелье весьма преуспел в деле удаления грандов с постов провинциальных губернаторов, хотя он не так эффективно использовал интендантов, как это будет делать Кольбер в правление Людовика XIV. При Ришелье они оставались уполномоченными (commissaries) с особыми временными правами и предписаниями, впрочем, вполне достаточными для того, чтобы вызывать ненависть у провинциальных парламентов, поскольку прибытие интендантов часто возвещало об увеличении налогов или об их принудительном сборе. К тому же они часто обладали властью регистрировать королевские указы, особенно финансовые, что на деле вело к временному лишению парламентов и судов их юридических полномочий. [262]

Хотя на Собрании нотаблей 1626–1627 гг. Ришелье утверждал, что новые налоги вводить нельзя, поскольку народ просто не в состоянии их платить, к 1637 г. он был вынужден предложить большие субсидии как шведам, так и голландцам, даже не представляя себе, откуда взять на это средства. [263]Франция нуждалась в помощи шведов, для того чтобы отвлечь имперские армии от ее восточных границ, а в голландцах — для того чтобы те атаковали либо Дюнкерк, либо Антверпен. Бюльон был не в состоянии собрать деньги, и выплата обещанных сумм постоянно откладывалась. В «Политическом завещании» ясно говорится о необходимости соблюдать нужную пропорцию между экономическими требованиями, необходимыми, с точки зрения Ришелье, для того, чтобы напомнить подданным об их подчиненном положении и принудить «оставаться в границах их обязательств», и реальной способностью людей нести эту ношу. Когда нужды государства становятся неотложными, суверену следует обратиться к богатым, прежде чем снова «пускать кровь бедным». [264]

Задаваясь вопросом о том, как в свете тех лишений, которые терпело государство, рассматривать свойственную Ришелье показную роскошь, следует помнить, что gloire, хотя и основанная на личных достоинствах, тем не менее требовала своего воплощения в общественном статусе и его внешнем проявлении — богатстве, — которое само по себе считалось стимулом к стяжанию добродетели. За полстолетия до описываемых событий идея gloire была с нарочитым презрением раскритикована в одной из глав «Опытов» Монтеня, названной «О славе», но уже дю Вэр рассматривал ее как побуждение к добродетели, а не как награду за нее. Если обратиться к семнадцатому столетию, то Шаррон, чье сочинение «О мудрости» ( De la Sagesse, 1601) тесно связано с идеями Монтеня, считал gloire синонимом чести. В пьесах Корнеля есть места, где сила духа мудреца-стоика, которую восхваляли Монтень и дю Вэр, трансформируется на сцене в поистине героическое нравственное величие. [265]

Богатство Ришелье, несомненно, не уступало его могуществу, хотя практически невозможно описать в реальных цифрах стоимость его имущества, хотя бы только потому, что комплекс Папе-Кардиналя был спроектирован как огромный королевский дворец (каковым он собственно и стал впоследствии), а установить более-менее определенно денежную стоимость столь дорогой недвижимости просто нельзя. [266]В 1631 г. Гастон обвинял Ришелье в том, что тот втянул Францию в Мантуанскую войну из соображений личной выгоды, хотя Ришелье сам ссужал деньги казне. Впрочем, он извлек личную выгоду из побега Гастона в Нанси в 1631 г., прибрав к рукам губернаторство в Бретани, которое он добавил к гаврскому, приобретенному в 1626 г. за 345 000 ливров — сумму, возможно впоследствии возмещенную королем. То, что он предоставлял в распоряжение короны часть своих личных средств, было не более чем поведением, которого ожидали от людей, весьма обогатившихся благодаря государственным должностям, и он всегда делал это в разумных пропорциях, несомненно помня о малой вероятности возвращения долга, по крайней мере после 1635 г. В 1640 г. он писал Бюльону, суперинтенданту финансов, что его парижские коллекции серебра и драгоценностей стоят по 150 000 ливров каждая, и что в случае необходимости они доступны в качестве залогового обеспечения государственных займов. [267]