Юрий Тынянов - Пушкин. Кюхля

– О поездке ничего не слыхал, – отпарировал, не глядя на него, Мишель.

– Где теперь находится его величество ? – пролепетал, любезно сюсюкая, граф Блудов.

– Оставил брата в Варшаве, – сухо сказал Мишель.

Они прошли в кабинет. Вместе с ними прошел Милорадович и уселся, звякнув шпорами, в кресла.

Мишель тоже уселся, пожал плечами и нахмурился:

– В какое ты меня положение поставил? Все говорят о Константине как об императоре. Что тут делать? Не понимаю.

Он посмотрел исподлобья на Милорадовича, достал, все еще хмурясь, из портфеля письмо Константина и подал Николаю.

Увидев надпись: «Его императорскому величеству», Николай побледнел. Он молча стал ходить по комнате. Потом он остановился перед Мишелем и спросил без выражения:

– Как поживает Константин?

Мишель искоса взглянул на Милорадовича.

– Он печален, но тверд, – сказал он, напирая на последнее слово.

– В чем тверд, ваше высочество? – спросил Милорадович, откинув голову назад.

– В своей воле, – ответил уклончиво Мишель.

В это время в комнату просунул голову Милорадовичев адъютант.

– Ваше превосходительство, – сказал он Милорадовичу, – в строениях Невского монастыря пожар большой, грозит перекинуться.

Милорадович с досадой крякнул, звякнул перед братьями шпорами и вышел.

Мишель посмотрел на Николая.

– Я тебя не понимаю. Существуют акты или не существуют?

– Существуют, – медленно ответил Николай.

– Но тогда, подчинившись гвардии, ты, mon cher frиre, произвел формальный coup d’etat. [125]Да, да, без всякого сомнения.

Николай усмехнулся и помолчал.

Потом он обратился к Мишелю, понизив голос:

– Константин твердо решил отречься?

Он серыми глазами щупал лицо брата.

Мишель ответил вопросом:

– А разве, по-твоему, Константин мог бы, несмотря на все эти акты, взойти на престол?

Николай ничего не отвечал и, сощурившись, смотрел в окно. Снег падал за окнами, кружился по площади, налипал на окна. Было очень спокойное, ленивое зимнее утро.

– Что же теперь будет при второй присяге, при отмене прежней? Чем это все кончится? – говорил Мишель и, разводя руками, недоумевал: – Когда производят штабс-капитана в капитаны – это в порядке вещей и никого не удивляет; но совсем иное дело, – Мишель поднял внушительно палец, – перешагнуть через чин и произвести в капитаны поручика.

В переводе на военный язык факт казался для него более ясным и значительным.

Николай зорко смотрел на брата:

– Так ты все же уверен, что Константин серьезно не желает?

Мишель пожал плечами:

– Его не любят.

Николай сказал нерешительно, не глядя на брата:

– Отчего тебя так вторая присяга пугает? В конце концов, это не так страшно. В сущности, все это сделка семейная.

Мишель развел руками деловито:

– Да вот поди ж ты, растолкуй каждому, в черни и в войске, что это сделка семейная и почему сделалось так, а не иначе.

Николай задумался.

– Все дело в этом, – сказал он тихо, – все дело в этом. Гвардия меня не любит.

– Канальство, – пробормотал Мишель, – любят – не любят. Они никого не любят.

Николай опять спросил, глядя в упор на Мишеля, по-французски (когда братья хотели быть откровенными, они говорили по-французски; русский язык был для них язык официальный):

– Ты полагаешь, Константин думает отречься серьезно?

Мишель, глядя в сторону, сделал какой-то жест рукой.

– Почем я знаю, он мне ничего не говорил. Видишь сам по письмам.

– Я ничего не вижу по письмам, – сказал, вздохнув и нахмурясь, Николай.

Мишель посидел, барабаня пальцами, потом подумал о себе и заговорил злобно:

– Черт возьми, в какое же ты меня положение поставил? Присягать Константину не могу, тебе тоже, отовсюду расспросы. Черт знает что такое!

Николай ему не ответил. Он сидел и писал письмо Константину.

Прошел день.

Придворные действительно начинали шептаться: ни Мишель, ни его свитские Константину не присягали. В этом было что-то неладное, что-то зловещее даже. От свиты Мишеля полз шепот к придворным, от придворных – из дворца во дворец. Он грозил перейти из дворцов на площади.

Фельдъегерь давно уже скакал в Варшаву к Константину с письмом Николая.

Николай умолял его императорское величество государя Константина приехать в Петербург. Мать писала его императорскому величеству несколько иначе: просила официального манифеста либо о вступлении на престол, либо об отречении. А ответа от Константина не было.

Утром 5 декабря Николай сказал Мишелю озабоченно (он только что имел разговор с Бенкендорфом):