Борис Садовской - Шестой час

— Да, бросьте же! И чего вы боитесь?

— Я не боюсь, только… Приехал я вчера и все шатался но улицам. Понимаете?

— Понимаю, очень понимаю. Вот что, дорогой свояк: поселяйтесь у меня.

— Если не стесню…

— Вы, меня? Фа! Располагайтесь, как дома. Вот мы и пришли.

Соломон исподтишка наблюдал Зарницына. Отчего Вадим такой вялый: неужели трусит? Нет, не похоже: говорит обо всем. Голоден? И этого незаметно. Осторожно сообщил ему Исакер о смерти близких.

— Супругу вашу расстреляли из-за гнусной клеветы: будто в охранке служила. Мерзавцы! Поэтесса Сандвич и вдруг охранка!

Вадим молчал. Да уж не тик ли у него?

— Вадим Павлыч, и как вы себя чувствуете?

— Благодарю вас, отлично.

— И знаете что? Выпьем за ваше возвращение.

Глаза Зарницына так засверкали, что Соломон испугался.

— Ага вот в чем дело!

Вадим захмелел очень быстро. Он пил коньяк и беспрерывно курил.

— Что жена расстреляна, я очень рад. Черт с ней. Лину, конечно, жалко, но что поделаешь? Ну-с, так вы мне позволяете ночевать?

— Прошу вас, устраивайтесь на постели.

— Нет, я лучше на диван. Вы куда?

— Я скоро вернусь.

Исакер ушел. Зарницын допил коньяк и улегся. Ночью он вдруг вскочил, бледный, взъерошенный. Ночник мигает. На кровати храпит Исакер, уткнувшись в подушку.

Зарницын прошелся. Бутылка пуста. Потрогал шкап: заперто.

У печки что-то блеснуло. Топор. Можно взломать. Неловко, услышат.

Внезапная мысль подсказала Вадиму простой выход. Осторожно подкравшись к постели, он разом поднял и опустил топор.

Бритая голова отскочила в угол. Зарницын усмехнулся, посмотрел на часы: половина четвертого. Он надушился одеколоном Исакера, причесался его гребенкой. Отыскал ключи и достал бутылку.

Неторопливо он пил, отдыхая, пуская дым.

В углу легкий шелест. Вадим всмотрелся. Голова стояла на полу. Она таращила глаза и слабо шипела.

Вадиму сделалось скучно; он снова лег. Совсем засыпая, услышал опять шипение. Так и есть!

Голова стояла среди комнаты и злобно улыбалась. Глухо стуча, покатилась к дивану, натужилась и с визгом прыгнула на грудь Зарницыну.

Он насилу от нее отбился. Упруго, как мяч, вскочила она на стол.

Вадим соображал. Наконец, догадался. Снял осторожно картонную коробку с комода и начал красться. Голова хотела обернуться, но не успела. Зарницын схватил се, спрятал в коробку и завязал шнурком.

Одевшись, взял подмышку и вышел на улицу.

Перед Казанским собором Вадим остановился.

Прямо на него спускалась с неба бледно-пурпурная полоса. Начинаясь за Александро-Невской Лаврой, она кончалась у самых его ног.

Впереди, в красном тумане, семья. Изуродованный отец с пробитым лбом, кротко улыбаясь, гладит усы окровавленной рукой. Мать, истерзанная, с вытекшими глазами, радостно прижимает обезглавленного сына к расстрелянной груди. Четыре дочери в кровавых лохмотьях держатся за руки, ликуя; сияют счастьем.

Багровая полоса вся шевелится от призраков: им нет конца.

А с лазурного креста в небесах склоняется к ним в терновом венце Распятый.

Вадим бежал. Ему слышался издали голос матери, она нежно звала его. В коробке бился и шипел Соломон. Зарницын вскрикнул, ухватился за перила и вместе с коробкой исчез под свинцовой гладью Мойки.

1921 г.