Райдо Витич - Противостояние

— Лучше, — кивнул. — Вместо их под пули, — кивнул на прибывших. — А не

здесь сидеть дурнем стоеросовым! Вот пойду с утра полковнику жаловаться! Не по

справедливости делают! Чего держат ироды? Там, понимаешь, бои насмерть, а ты тут

бока отлеживай! Совесть-то есть у их?!

И затих. В палате лишь жужжание мухи было слышно, стоны да выкрики капитана.

В бой Санин шел и никак из него выйти не мог.

Горели раны, горела душа, и земля горела.

Первое что увидел из пожарища вынырнув — женскую, нежную ручку, на его руку

положенную.

— Леночка, — прошептал, улыбнувшись слабо, но светло.

Мила зажмурилась: Господи, даже в бреду мертвая мучает! Да когда же она его

отпустит, ведьма?!

— Я это, Мила, — в лицо заглянула.

Санин слепо уставился на нее: какая Мила?

И глаза закрыл, заснул глубоко, но спокойно, впервые за неделю.

А девушка еще долго сидела у его постели, подавленная и раздавленная.

Если б он знал, что она пережила, когда узнала, что его ранило. Если б знал, что

ей стоило вырваться и в госпиталь к нему приехать. Что она передумала пока ехала,

как водителя подгоняла. Здесь пробивалась, по всем палатам и двум этажам искала.

— Мила Ивановна! — заглянул в палату недовольный водитель. — Ехать надо.

— Сейчас.

Бросила прощальный взгляд на Николая, и, наплевав на десять пар внимательных

глаз лежащих в палате мужчин, погладила по голове, поцеловала в лоб:

— Выздоравливай.

И вышла, гордо расправив плечи.

— Ой, ей, — протянул Савва, как только дверь закрылась.

— Да уж. Ходок капитан-то, — хрюкнул Сергей и смолк. Одно слово, движение и

грудь будто разрывают. Ну, тьфу ж ты!

— Оно хорошо, когда с женской лаской-то, — вздохнул Марк. — А я вот не знаю,

как моя встретит. Заявлюсь колченогий…

И рукой глаза накрыл: тошно.

— Ничего. Любит — примет. Ты ж без ноги, а не без этого самого, — хмыкнул

Савва.

Марка сурово глянул на него:

— Язык без костей у тебя, смотрю.

— А чего? Бабе оно с ногой или без, не главное.

Сергей хрюкнул, смешно было, а смеяться больно.

— Молкните, а? — просипел.

— А что? Разговор жизненный, очень даже важный. Он же вон тетерка супротив меня.

Ты меня Марк Авдеевич слушай. Я со своей Акулиной Матвеевной в аккурат через

месяц, как двадцать пять годов прожил — стукнуло бы! О! — палец выставил. —

Срок!

— Да столько не живут, дед, — перестал читать газету молоденький лейтенант.

— А ты вообще, сопля, молчи. У тя и девки-то, поди, отродясь не было, —

отмахнулся, укладываясь удобнее, чтобы Марка видно было.

— Ну, батя, — укоризненно качнул головой Леня и опять в газету уткнулся. — Вы

лучше сюда слушайте: "Трудности и потери на железнодорожном транспорте велики.

Только за 41 год, мы потеряли более 41 % за счет оккупированных территорий."

— Да пошел ты со своим транспортом! — рыкнул Закир. — Вы поспать дадите или

нет?!

Обожженного танкиста — чеченца все в палате побаивались, суровый мужик был.

Потому дружно затихли.

Госпиталь на Колю тоску навевал. Чувствовал здесь себя неуютно, непривычно. Не

было грохота разрывов, свиста пуль, криков, и от этого и спалось-то тревожно Раз

как-то в коридоре у сестрички бикс упал, грохнулся, так Коля вздрогнул, а

молоденький солдатик на полу растянулся, думая — бомбежка. Раненные гоготнули, а

Николай руку ему подал, бросил в ответ на смущенный взгляд:

— Бывает, браток.

Все они войной контуженые и иной жизни уже не понимают.

Поэтому, наверное, и раздражало его все: запах хлорки, нашатыря, йода, а не

пороха, гари, пыли. Белые чистые простыни, одеяло, а не шинель, покой и тишина,

размеренный режим, сон до упора и сытная пища, а не когда, что и как придется.

Бесило бездействие, одуревал просто от него, от тишины глох.

Бродить без толку по палате или в госпитальном парке, глядя на выщебленные

пулями гипсовые фигурки пионеров, не хотелось. Тупо пить и ухлестывать за

симпатичными медсестричками — тоже душа не лежала. Объяснять тому же Савве, что

ж он молодой такой да бравый и не приударит — тем более.

Но сильнее всего посещения Милы доставали, гостинцы ее: пироги да пирожки.

Взгляды еще ее, улыбочки, «уси-пуси». Видеть ни ее, не их не мог. И в одно из

посещений не сдержался:

— Заканчивай, не приезжай больше, — оборвал грубо, поднялся с трудом и на

выход поковылял. Мила так и осталась с пирожками седеть в обнимку, и ресницами

хлопать.

— Вы это, не сердитесь. Тяжко ему, раны оно ж болят, раздражают, — попытался