Тулепберген Каипбергенов - Непонятные

— Люди добрые! Помогите! Умираем! — взмолился он, и по его щекам потекли слезы.

— У нас самих туго с питьем и едой. В наш век задаром ничего не дается! — начал кривляться другой всадник. — Мы подбросим вам хлеба и воды, от себя, можно сказать, оторвем, но с условием… Вон, видите, саксаул? Кто первый добежит до него и вернется к нам обратно, тот и получил хлеб и воду!

Саксаул врос в пески, как одинокий, брошенный на произвол судьбы старик…

— Да вы смелее, до него не более сорока шагов! Никакие мольбы, никакие слезы не способны были

разжалобить этих зверей — это Каллибек и Аман понимали. Они отпустили руки друг друга и сделали шаг вперед. Тут же рухнули оба. Поползли.

Всадники чуть не валились с коней от хохота: — Эй вы! Ублюдки! Вы не люди, вы — ящерицы?

— Видать, хочется сучьим детям жить! Выжить! я

— Давайте быстрее, быстрее, поторапливайтесь! Вас ожидают хлеб и вода!

Каллибек начал обгонять Амана; старик схватил его за ногу, пытаясь задержать.

— Не оставляй меня, друг, не оставляй!..

— Аман, все будет пополам! — прохрипел, оглянувшись, Каллибек. Аман отпустил его, и он пополз дальше, вперед, вперед — к хлебу и воде. К жизни!

Грабители бросили две маленькие лепешки, положили у ног крохотный, как детский кулак, бурдючок…

— Поднимайтесь вон на ту вершину! На северо-востоке от нее увидите заросли турангиля. Возле них проходит дорога, она прямиком выведет вас через три дня пути в аул! — объяснили Каллибеку всадники и скрылись.

Каллибек сделал два глотка и огромным усилием воли остановил себя — оставил воду для Амана. Разломил пополам одну лепешку и тут же вцепился в нее зубами. Аман неподвижно лежал лицом вниз, шагах в двадцати. Вместе с водой и кусочком хлеба к Каллибеку вернулась жизнь, к тому же он узнал дорогу! Он положил хлеб за пазуху, с величайшей осторожностью взял в руки бурдючок с водой и пополз к Аману. Тот был недвижим. Каллибек наклонился, приподнял его голову; с нее, как слезы, заструился песок. Он позвал: «Аман-ага, Аман-ага!»- влил ему в рот несколько капель воды. Никаких признаков жизни. И тут Каллибека ударила мысль: его товарищ мертв, не выдержал этой дикой, этой жуткой гонки! Каллибек зарыдал. И откуда только у него брались слезы, ведь тело его и глаза совсем высохли!.. Но у горя неисчислимые запасы — и слез, и сердечной боли, и душевных мук…

Каллибек оплакивал горькую жизнь свою и Амана, страдания и муки, которые оба они пережили в этом страшном мире, где полным-полно людей, но где царит непроходимое, неодолимое, всесильное одиночество…

Он похоронил Амана под сыпучими песками Каракумов; чтобы его могила не затерялась вовсе, Каллибек воткнул в изголовье ветки саксаула. Прочитав заупокойную молитву и в последний раз оглянувшись н" а холмик, двинулся в направлении, которое ему указали всадники.

У подножия холма, на который ему предстояло подняться, Каллибек споткнулся обо что-то твердое, острое и слегка поранил ногу. Он вгляделся — это был человеческий череп.

Каллибек содрогнулся.

Народ — что море. Уж и ветер давно утих, а оно, если разбушуется-разволнуется, все не успокаивается…

После прихода русских каракалпаки долго еще пребывали в волнении, взбудораженные событиями, исполненные надеждами на лучшую жизнь. Возникали и затихали слухи, рождались были и небылицы, но все они были светлые, радужные. И русские люди представали в них всегда добрыми, великодушными, сильными защитниками слабых и обиженных. Прошел слух, что земли по северному берегу Амударьи отходят к русскому царству. И потянулись люди с южного берега на северный целыми аулами, целыми семьями…

Пронесся слух, что русские припугнули хивинского хана, запретили ему вмешиваться в дела каракалпаков, угнетать и притеснять их, — у людей новая радость, опять ликование…

Однажды в ауле, на берегу Казахдарьи, появилась семья Тенела. Он сам, Лукерья, их дети, лошадь, осел, повозка с поклажей. Люди опять стали судить-рядить: да, не зря, ясное дело, не зря бросали они в небо шапки, не зря присоединились к России! Вон каким молодцом да богачом вернулся их Тенел! Вон какую семью завел да привез на родную землю!

Лукерья все годы их совместной жизни исподволь выведывала у Тенела о привычках и обычаях его народа. Дети Тенела тоже никого не чурались; они охотно, хотя и скромно, отвечали на вопросы, которые так и сыпались со всех сторон.

— Ой, Тенел, ой, ровесник! — хвастался один из его старых приятелей, — Первым признал тебя я! Как только упал мой взгляд на твоего пострела, так я обо всем догадался и смекнул! Сын — вылитый ты! Когда ты уезжал, ну такой, точно такой был!.. Ох, бежит же, скачет времечко, ой скачет, не угонишься за ним!.. И сестра твоя, бывало, так же опрятно тебя и чистенько одевала!..