Тулепберген Каипбергенов - Непонятные

— Что, старуха, скажешь на это?

— От гнилой головы — гнилые семена! Что посеял, то и пожнешь, безумец!

— Она, наверно, изголодалась, потому и несет чушь. Сошла с ума! Кто посмел оставить женщину голодной? Накормить ее. Пусть досыта наестся, прямо чтоб у меня на глазах!.. — Голос хана сорвался на визг, он потерял свое ханское величие.

Кумар-аналык была похожа на одинокое степное дерево, уцелевшее, выжившее вопреки всему и оттого особенно сильное и крепкое. Ее кипенно-белые седые волосы слегка трепал ветерок. Кумар-аналык выпрямила стан, высоко подняла голову в ожидании нового испытания, новой муки. Она подхватила подол своего длинного платья — видно, не хотела, чтобы ей что-то мешало идти навстречу опасности, навстречу беде.

— Эй, старуха, пока тебе приготовят еду на золотом блюде, я покажу тебе главного твоего ворога! Ты сама определишь ему кару!

Словно собаку на поводке, палач подтащил Шонкы и повалил перед нею на колени. У Шонкы на шее была петля.

— Он застрелил твоего сына!

— Ты? — вырвалось у Кумар-аналык.

— Пощади меня! Не вели казнить! — Шонкы пополз к ней на коленях.

— Ядовитую змею нужно убивать, иначе бед не оберешься! — Кумар-аналык набрала в легкие воздух и продолжала:- Если бы мне подбросили такую же ядовитую тварь, какой ты, хан, являешься, я не пощадила бы тебя! Вырвала у тебя жало и размозжила бы голову! Этому жалкому трусу я даже плевать в лицо не стану! Сгинь долой, прочь с моих глаз!

— Я буду умирать теперь каждый день, мать! От твоего презрения! Я уже умер, я уже погиб, Кумар-анылык! — бился Шонкы головой о землю.

— Вот и подыхай каждый день и каждый час!

— Старуха сошла с ума! — перебил ее хан. — А этот подлец… он одним глазом косил в одну сторону, а другим — поглядывал в другую… Пусть ему выколют глаа!

Шонкы начал лихорадочно шарить руками по земле. Нашел какую-то палочку, бросил, нащупал другую — и ударил ею себе в глаз; глаз вытек, лицо обагрилось кровью. Палачи стремительно бросились к нему, выволокли его из сада…

Толстый, внушительного вида повар принес на вытянутых руках блюдо. Оно было покрыто белым шелком… Повар отбил хану три поклона. Сеидмухамед показал глазами на Кумар-аналык. Повар, приблизившись к ней, протянул ей блюдо, стянув с него при этом зубами покрывало.

На золотом блюде покоилась голова Алакоза.

Все ахнули — будто из единой груди вырвался то ли вздох, то ли стон. Кумар-аналык едва не потеряла сознание; глаза ее, казалось, вот-вот закроются навеки… Она медленно, величавым и плавным движением сняла с платья украшение из серебряных монет и бросила на золотое блюдо. Монеты зазвенели звонко и холодно… Кумар-аналык развязала, расправила свой голубой широкий пояс и укрыла им голову Ерназара.

— Сын мой, мне больше нечего тебе подарить. Это все, что я смогла принести… Этим поясом повяжи свой стан; эти серебряные монеты потрать как хочешь, на разные удовольствия. Ты у меня красавец, палван! На тебя заглядится любая женщина! Даже самая молодая и прекрасная жена хана способна потерять от тебя голову…

Кумар-аналык отступила назад, замерла, не отрывая взгляда от золотого блюда.

Хан не смог — хотел, но не смог — заставить себя поднять глаза на эту женщину, обладавшую сверхъестественной силой и властью над собой и над людьми.

— Расходитесь, расходитесь все! — приказал он шепотом. — Конец! Расходитесь! Все, все!..

К полудню солнце превратило Хиву в адское пекло. Из ворот города вышел молодой путник в большой меховой шапке. Пот густо струился по его лицу, заливал глаза, но он, похоже, ничего этого не ощущал: быстро, упрямо шагал вперед, словно торопился уйти подальше, подальше отсюда, от этого города, где одним достаются богатства и слава, а другим — лишь нищета и горе… Пот, слезы, а еще кровь…

Он шагал, гонимый яростью, гневом и болью. Мимо него проезжали арбы, скакали всадники — его с ног до головы обдавало пылью, в нос шибало конским потом. Он ничего не замечал, шагал и шагал посередке дороги, весь во власти своих мыслей и чувств… У границы, которая отделяла земли каракалпаков от Хивы, отделяла лишь условно, — у Майлы-шенгеля — путника нагнали три всадника. Это были Каракум-ишан и два его суфия. Каракум-ишан попридержал коня, усмехнулся:

— Ба, да это наш поэт!

Бердах не удостоил его взглядом, едва поздоровался.

— Да, повезло тебе, поэт, прямо скажем, повезло! — с издевкой заметил ишан. — Ты у нас счастливчик! Редкостный счастливчик!