Тулепберген Каипбергенов - Неприкаянные

Обратились старики к Орынбаю: так, мол, и так, брат Орынбай. Хотим послать сына твоего, Давлетназара, к русскому царю за советом и помощью. То ли не в тот час обратились старики к главе рода мангыт, то ли не с теми словами, но взбеленился разбойный бий, замахал руками:

— Один раз ударились каракалпаки головой о дерево — не поумнели, второй раз хотите удариться, чтоб совсем мозгов лишиться. Не дам сына своего на глупое дело. Уж если хочется разбить голову, так бейте здесь, а не скачите для этого за тридевять земель.

— А где у нас такое дерево? — спросил обиженный Мамаи. — Не в твоем ли, Орынбай, ауле?

Укололся на слове Мамана разбойный бий, отбросил его:

— Не в моем.

— В Бухаре, значит?

— И не в Бухаре. Священная Бухара степняков не обидит. Мусульмане мы.

— Обидела, однако, Туремурата-суфи, не пришла на помощь, когда хивинцы разбили войско кунградского правителя. А Бухаре-то он кланялся, ползал перед ней на брюхе.

Опять уколол Маман разбойного бия. Но на этот раз он не отмахнулся от острого слова.

Туремурат не степняк, — стал объяснять Орынбай. — Камышовый кот. Ему давно пора было отрубить хвост, чтоб не рыскал по аулам.

— Хвост ли только потерял суфи? — усомнился Маман. — Кажется, и голову…

— Э-э, — запротестовал Орынбай. — Голова цела у правителя Кунграда!

Боялся разбойный бий, как бы гибель Туремурата-суфи не открыла дорогу Айдосу к Аралу и Жанадарье. Пусть живет суфи, пусть борется со старшим бием. Сам Орынбай уже не думает выступать против Айдоса. Уцелеть бы на своем берегу.

— Если цела голова суфи, значит, небо сберегло ее, — сказал Маман. — Пусть небо сбережет и наши головы. Поедем все же на север, к русским…

— Езжайте!

— Отдай нам Давлетназара, — попросил Маман. Думал, что вырвет у разбойного бия сына, ведь дело-то затевалось великое.

Не вырвал. Упрямство Орынбая сломить никто не мог, добрый Маман тем более.

— Не дам сына своего. Время такое, что он и здесь мне понадобится.

Снова принялись думать старики, кого послать с караваном. Ни один бий не соглашался ехать. А время торопило. Дорога в Россию хороша летом, а лето уже наступило, и дни побежали к осени. Осенью же дорога — не дорога. Верблюды завязнут в грязи, кони обезножеют. Ехать надо сейчас или вовсе не ехать.

Решили старики: ехать!

— Поведет караван кузнец Никифор. Ему так и так возвращаться домой. Сына Якова с собой возьмет, — подал совет Маман. — А от рода нашего пошлет Атабек палвана.

Атабек-палвана и другие могли назвать. Атабек — гордость аула. Не назвали, однако, — не бий, не глава рода. Теперь, когда Маман, забыв о знатности джигита, послом определил его, остальным показалось, что лучше ходатая не найти им. Зацокали языками:

— Атабек-палван сын степи, ему степь и представлять перед царем.

Умнее, оказывается, не было в ауле джигита, красивее не было, сильнее не было. Раньше не видели, теперь увидели. Так уж заведено у людей. Сверху вниз смотришь — не замечаешь, снизу вверх глянешь — удивишься: велик человек!

Скорый на сборы степной народ. Не успели старики наречь Атабек-палвана послом, как жена его уже отвязала коня и бросила через седло шубу. В холод ехал муж ее. А что спасает от мороза? Баранья шуба. Приторочила к седлу и малахай. Без малахая на ветру пропадешь.

Сел на коня Атабек. Сели на коней Никифор и Яков. Подняли верблюдов, груженных едой и подарками. Проводник-казах, которого нанял Маман на отрезок пути от Жанадарьи до Оренбургской крепости, осмотрел караван и, убедившись, что все хорошо навьючено и завязано, крикнул:

— Пошли!

Зашагали верблюды, застучали копытами кони. Посланники степи отправились в Россию.

Аул провожал караван до самого берега моря. У воды Мамая обнял Атабека, Никифора и Якова, сказал им:

— Сыны мои, вверяем вам дело отцов наших. Идите с луной, возвращайтесь с солнцем…

Ушли кунградцы. Ушли нукеры хана.

— Хива подарила вам покой. Мухаммед Рахим-хан подарил власть. Правьте степью.

Так сказал бек, прощаясь с Айдосом.

Покой, верно, воцарился в Айдос-кале, разрушенной, разграбленной, обезлюдевшей столице каракалпакского ханства. Недостроенная городская стена, поднятая где на три, где на два, а где всего и на один локоть, окружала опустевший аул. Глина размокла под дождем, оседала, и не локтями надо было уже мерить стену, а всего лишь ладошками.

Город мой! — шептал Айдос, объезжая на коне стену. — Айдос-кала…

Он плакал. Не щедро расплатился с ним хан за все, что он отдал ему. Эта размокшая глина не стоила ничего. Наступит осень, зарядят дожди, и однажды утром Айдос не найдет и следа города.