Иван Кудинов - Яблоко Невтона

И все же в какой-то момент, изловчившись, Пелагея высвободилась из жарких объятий унтер-шихтмейстера и присела, выпрямляясь, убирая со лба под чепчик светлую прядь и говоря, говоря о чем-то отвлекающе-постороннем, казалось, и вовсе ненужном:

— День ведь на дворе… посмотрите, солнышко-то как светит! И синелью пахнет. Слышите, как пахнет синелью? — говорила она как бы даже подчеркнуто — не сиренью, а синелью, на свой лад, со скрытой улыбкой. — А еще ж и бузком ее называют, синель-то. Слышите, как пахнет? — И вдруг спохватилась, встала. — Ой, а что ж это мы про чай-то забыли! Стынет же чай. И мед вон липовый, бортники свежего привезли… Попейте, а то ж совсем остынет.

— Да Бог с ним, с чаем, — каким-то враз осевшим, будто и не своим голосом отозвался Ползунов. — Главное, чтобы мы не остыли… Слышишь, Пелагея? Не отпущу я больше тебя! Вместе поедем в Сибирь.

— Батюшки-светы! — всплеснула она руками, как бы испугавшись. — Да зачем я вам? Ну, скажите, господин унтер-шихтмейстер, — довольно легко и уверенно выговорила заковыристое словечко, — зачем вам бывшая солдатская женка, а теперь вот и вдова? Соломенная, — протяжно, чуть нараспев добавила. — А соломиной не подопрешь хоромины, — говорила печально-сухо, словно отгораживаясь от чего-то, сторожась, но и сама, должно быть, понимая всю зыбкость и несостоятельность этих доводов, зная, наконец, что в свои двадцать два года она, «соломенная» вдова, лишь обрела женскую стать и обольстительность, еще больше похорошев, и не один уже добрый молодец приглядывался да присватывался к ней… Как вот и этот горячий и скороспешный, с густой розвязью пшеничных волос, голубоглазый сибирский унтер-шихтмейстер. Пелагея смотрела на него ласково, чуточку снисходительно и говорила вовсе не то, что хотела сказать. — Ну, зачем я вам, солдатская вдовушка? Да вы такую себе найдете…

— А я уже нашел, — сказал он опережающе. — И другой мне не надо. Говоришь, вдова солдатская? А я — сын солдата. Вот и поквитались! — улыбнулся догадке. — Отец мой солдат горной роты Иван Ползунов… Выходит, мы с тобой, Пелагея, близкие души?

— Верно, — кивнула согласно, — я ведь тоже Иванова дочь…

— Вот видишь! Да нам сам Бог велел быть вместе.

— Да не так же сразу, не так… — задумчиво отстранилась и упавше добавила. — Года еще не прошло, как мужа не стало… в августе будет только год. А до года и думать об этом грешно.

— Ну, так и подождем августа, — не тотчас, а после паузы отозвался Ползунов и, преодолевая некое неудобство, спросил: — А с мужем-то что… что с ним случилось?

— С Поваляевым-то? — переспросила она, называя мужнину, а стало быть, и свою фамилию, и легкая тень скользнула по ее лицу. — Сгинул солдат Поваляев… прошлым летом убит где-то в Пруссии… на реке Прегель, близ деревни Клейн-Эгерсдорф, — говорила задумчиво-тихо и ровно, будто по-писаному, свободно, без всяких запинок и затруднений произнося эти сложные нерусские названия. — Мне сослуживец Степана о том поведал, тоже солдат, без ноги воротился с войны… Такая вот сказка, Иван Иванов сын, — глянула коротко и печально, впервые назвав его по имени. И Ползунов молча привлек ее к себе и прижал еще крепче, думая в этот миг и вовсе не о муже ее, солдате Поваляеве, сгинувшем где-то на реке Прегель, близ деревни Клейн-Эгерсдорф, а дивясь тому, как она, Пелагея, свободно и просто говорит, выражая свои мысли, как жива и складна ее плавная речь, дивясь и невольно радуясь, а может, и гордясь в душе, открывая ее для себя и еще с одной стороны: вот как хороша избранница его, Пелагея Ивановна Поваляева, чудо как хороша — и не только лицом и статью, но и умом своему лицу под стать!..

И потянулись они друг к другу, как два магнита, слюбившись и сблизившись так поспешно и бурно, что и августа ждать не пришло им в голову. Пелагея приходила теперь в его покои без всяких на то приказов, ровно к себе домой. И как только появлялась, бесшумно и как бы крадучись открывая и запирая дверь, все враз менялось — и всякие праздные да посторонние мысли, владевшие унтер-шихтмейстером до ее прихода, как ветром сдувало… И они, оставаясь наедине, Иван да Пелагея, и секунды более не могли находиться врозь, а тотчас бросались и приникали друг к другу с такою жадной силой и торопливостью, словно вконец изнеможенный путник к живительному роднику — и пили, пили неутомимо из этого чистого и сладкого родника…

И так хорошо было им нынче всегда и повсюду, когда они оставались вдвоем — и в комнате этой, окнами во двор, откуда и во второй этаж сквозило сиреневым духом, и на берегу Москвы-реки, где они прохаживались рука об руку, поднимаясь по крутым ступенькам на Всесвятский мост, единственный каменный мост в Москве, застроенный с обеих сторон лавками… А случалось, в отгульные либо праздничные дни, когда Пелагея бывала свободна, отправлялись на Красную площадь. Шли по Никольской улице, довольно прямой и узкой, мимо церкви Казанской Богородицы, вдоль кирпичных лавок иконного ряда, позади которых виднелись мрачноватые строения Заиконоспасского монастыря… и флигель в ограде. Вот этот флигель более всего и привлекал Ползунова. О флигеле этом рассказывал Семен Порошин. А теперь он и вовсе видел его вблизи — и был удивлен. Одноэтажный кирпичный домик хоть и невзрачен внешне и неприметен на вид, но знаменит и славен: здесь размещалась Славяно-греко-латинская академия, в которой учился Тредиаковский, а чуть позже и Ломоносов…