Александр Спешилов - Бурлаки

После обеда я побежал в деревню проститься с ребятами. Панька Рогожников, с которым мы вместе и рыбу удили, и огороды опустошали, подарил мне свой самый лучший самострел.

— Завидно даже. Ты, Сашка, как большой, бурлачить идешь… А я…

— Ничего, Панька, на будущее лето сам пойдешь. Вместе, может, бурлачить будем, на одном пароходе. Я, как поступлю куда, тебе письмо напишу, обязательно.

Вечером я отправился на пристань в село Строганове. Провожала меня вся семья, дальше всех бабушка Якимовна. До дальнего лога дошла.

— Прощай, внучек. Не видать уж мне будет тебя. Стара я стала. — Сунула мне в руку гривенник на гостинцы и, не оглядываясь, поплелась обратно по зеленой меже.

Долго я глядел на бабушку Якимовну, на соломенные гумна, на деревню. Хотелось сбросить с плеч бурлацкую котомку, догнать бабушку и никуда не уезжать. Ребят жалко, братишек, сестренок, Ванюшку-крестника.

Хотелось реветь.

Через несколько дней я приехал на пароходе в Пермь, а из Перми, по совету пристанских матросов, отправился пешком в Королёвский затон — верст восемнадцать от города. Здесь несколько лет подряд зимовал отец, а мы из поселка к нему в гости ездили. Но зимой в затоне была тишина, и людей редко увидишь. Только сторож ходит с колотушкой.

Теперь, весной, — совсем другое дело. Еще на пристани меня оглушил скрежет черпаков и цепей: работала землечерпательная машина. Через равные промежутки времени машина стихала, и тогда раздавался густой бас парового гудка: с землечерпалки вызывали пароход за шаландой, наполненной свежевычерпанным речным грунтом.

Наглядевшись на страшную машину, я пошел вдоль затона. Крутые глинистые берега его были завалены снастями, лодками, якорями, лотами, старым железом, разным судовым хламом. На пригорке лежал вросший в землю огромный паровой котел.

Недалеко от устья затона стояла на клетках черная баржа. Вокруг нее, под днищем, на лесах, на палубе копошился народ.

На воде плавало бесчисленное множество лодок, завозен, брандвахт, мониторов и других деревянных «посудин».

Маляры красили каюты. Матросы грузили такелаж. Раздавалась потогонная «Дубинушка».

На низком месте расположились казармы — зимовки бурлаков. Отец всю жизнь прожил летом на судах, а зимой — в таких зимовках. Неужели и мне придется? Окна в зимовках узкие, как щели, в ширину баржевой доски. Полы земляные. Около стен нары в три этажа. Большая вода каждую весну заливает эти казармы, оставляя сырость на лето, осень и на всю зиму. Кое-где выкопаны землянки. Живут в них бурлаки по поговорке: «не тесаны стенки, да свой уголок».

Разный был народ в затоне. Слышались и плавный говорок нижегородца, и чоканье вятича; энергичная речь татарина перемешивалась с говором чувашей. Здесь можно было встретить и крестьянина-отходника, и настоящего бурлака-зимогора, не имеющего ни дому, ни лому, а одни только рабочие руки да рваные брезентовые штаны. В затоне работали и пермяки, и вотяки, и люди с Кавказа в тяжелых меховых папахах. И у всех на ногах лапти: лыковые, берестяные, с пермяцкой подковыркой.

Деревенские девки, работающие на промывке завозен, сердились, когда проходившие мимо рабочие заигрывали с ними.

— Акулина! Повыше юбку подоткни, не то подмокнешь…

— Иди ты, собачья морда!..

Я искал контору затона. Но сколько ни спрашивал, где она, эта контора, мне никто ответа не давал. Огрызались только:

— Посторонись, сопляк!

— Чего, кикимора, под ногами путаешься?

Я робко пробирался по затону и ушел бы обратно в Пермь, если бы неожиданно не остановил меня ласковый оклик:

— Молодец, заблудился, что ли?

Передо мной стоял седенький старичок в пиджаке со светлыми пуговками.

— Мне контору надо, дяденька.

Старичок трясущимися руками вытащил из кармана берестяную коробочку-тавлинку с табаком, понюхал, чихнул и с усмешкой проговорил:

— Дяденька? Да какой я тебе дяденька, я бакенщик Петр Казаковцев. Самый последний человек… Контору, говоришь, надо, племянничек? Ты чей?

Я рассказал о себе.

— Говоришь, Николая Ховрина наследник? Большеголового? Знаю. Мы с ним вместе в Сибири на «Ретвизане» бурлачили. Дружки были. Знаю Николая Ховрина. Что он теперя поделывает?.. Айда поговорим. — И мелкими шажками Казаковцев засеменил по берегу Камы, а я за ним…

Будка Казаковцева стояла недалеко от затона, на берегу, поросшем черемухой. От нее к приплеску спускалась аккуратная лесенка. На воде две лодки. Одна, с белыми набоями, — казенная, другая — своя. Рядом с будкой полосатый шест-мачта, знак поста бакенщика.