Лидия Обухова - Набатное утро

И тотчас по кустам прошелестело:

— Голов не высовывать, веток не шевелить. Оборони бог обломить сучок или подать голос! Князем велено: кто приметлив, тому запоминать ходы между шатрами к Биргерову стягу.

Не сетуя больше на задержку, Онфим со старательностью вглядывался в шведский стан. Ни одежда свеев, ни их полосатые шатры не были в диковинку купеческому сыну. Да и обилье парусов видывал он на Двине, когда те толпились у витебского вымола. Правда, мирные торговые ветрила не имели столь зловещей окраски, черной и коричнево-багровой. Их высокие выгнутые носы несли на себе тела морских дев или фигуры святых, а не медные звериные головы, не злых крылатых змеев. Однако к устрашению Онфимов глаз скоро притерпелся, и все закоулки между шатрами стали казаться ему знакомыми, словно он исходил их ногами...

Шведский лагерь утихал. Пища была сварена, костры сами собою погасали в головешках. Послеобеденное солнце клонило свеев ко сну. Шел шестой дневной час, считая от восхода, и двенадцатый — от полуночи. Воскресенье, день поминовения Кирика и Иулиты.

На реке, хоть кормщики и держали паруса натянутыми, ожидая попутных порывов, стояло безветрие, великая летняя тишь. Шнеки с полуобвисшими полотнищами отражались в воде, как в гладком льду, неподвижно и сонно. Лишь вокруг Александра Ярославича все плотнее сбивался невидимый ком душевного напряжения. Приучив себя с самых ранних лет к узде и осмотрительности, сейчас, подав наконец долгожданный знак приступа и едва не на крыльях перелетев вместе с конем воздушное пространство между русской засадой и шведским станом, он разом забыл осторожность, отринул ее. Сердце словно растопилось в груди, в каждую жилку проник горячий ток, и он стал тем, кем был рожден: орлом из Всеволодова гнезда, сыном неукротимого отца, братом удалых Ярославичей!

— За святую Софию! — раздался у самых шведских шатров многоголосый крик, подобный перекатистому грому.

Опасения Ульфа Фаси оправдались. Необстрелянные скандинавские ополченцы, полные суеверий, привыкшие в бесконечно долгие ночи выискивать в сполохах полярных сияний либо огненный след коней Вотана, либо сонмы духов, которые движутся вереницей и освещают себе небесную дорогу — были ошеломлены внезапно обрушившимся на них нападением! Призраки, вскормленные фантазией саг, вдруг ожили. Неважно, что это случилось при блеске летнего солнца; тьма суеверий внутри каждого. Лишь Биргерова дружина поспешила встать лицом к врагу, хотя боевая труба запела с опозданием.

Ратная наука Онфима началась с нависшего над головою тяжелого двуручного меча. Держал его дородный заспанный воин, простоволосый и без кольчуги. Сквозь распахнутый ворот видна была потная волосатая грудь. Онфим, вооруженный по младости еще не мечом, не копьем, а топориком, ловко, как при игре в бабки, подсек у кисти правую руку шведа, с изумлением видя, что она переломилась. Меч выпал и, зазвенев, ударился о камень.

— Закрой зев, губошлеп! — с отчаянным весельем заорал над ухом Ратмир, отводя от кудрявой Онфимовой головы копье другого противника, которого тот не заметил.

Онфим мгновенно очнулся. Поднял с земли свейский меч, только что отбитый им в бою, ловчее обхватил крестовую рукоять и с гиком бросился за княжьим стремянным.

— Круши, Ратмир!

Битва кипела в треске подрубаемых шатров, которые, рушась, погребали под собою шведов. Даже если для кого-то случалась маленькая передышка и новгородский меч не нависал над головой, шведы бестолково метались между шатрами — потому что стяги и знамена на высоких древках, которые служат в бою опознавательным знаком, либо не были подняты вовсе, либо уже повержены. Ратники-новобранцы, топча рыцарей, толпой кинулись к лодьям. Но новгородец Миша с пешцами, стоя в воде, уже рубил днища.

Биргер не тратил времени на боевое построение. С теми, кто сбился вокруг него — иные успели облачиться в кольчугу, иные лишь в шлемах, — он отважно бросился наперерез новгородской коннице, которая грозила отрезать отход к воде, надеясь боковым наскоком остановить или даже опрокинуть ее.

Александр Ярославич тоже успел развернуть дружину. Он встретил шведов лицом к лицу.

На князе был шишак с прямою стрелкой от переносицы. Он легко ворочал головой, лицо его было открыто, зренье не стеснено щелью забрала. Неподалеку он распознал самого Биргера, повернул к нему — и сеча расступилась, как вода разошлась на две стороны, уступая им место. Оба ринулись вперед, ощущая головой и плечами толчки встречного воздуха. Тяжесть приближения передалась бедрам и коленям: лошади присели на круп, ярясь перед прыжком.