Явдат Ильясов: Заклинатель змей

Ему-то, с безопасного расстояния в пятьсот или тысячу лет, будет легко рассуждать, что я должен делать, чего не должен как поэт, ученый и человек. Мне же некогда об этом рассусоливать, коль скоро я слышу, что для меня уже где-то волокут с грохотом плаху. Не семь пядей во лбу! Успеть бы сделать хоть часть из того, что задумано".

Как взмахи меча над головой, в его мозгу четко и жутко звучали имена людей, о которых он надумал писать. Имена великих географов, астрономов, природоведов, врачей. Математиков, поэтов-философов.

Ослеплен.

Оскоплен.

Заключен в темницу.

Забит каменьями.

Изгнан.

Затравлен.

Сожжен на костре.

Бежал.

Умер, нищенствуя…

Ему на миг почудилось, что он стоит на эшафоте! И он поспешил сойти по ступенькам к ручью, что бежит под террасой, омывая ее каменную основу.

Вытекая из-под ограды соседнего, слева, двора, ручей забран в короткую керамическую трубу и выведен в небольшой круглый колодец, живописно, в нарочитом беспорядке обложенный диким камнем. Будто это природный родник: вода в нем бьется, журчит и булькает, как в горных ключах. И, как женщина — пряди волос, полощет в ней обвисшие ветви молодая плакучая ива. За ручьем, у ограды, — полоса возделанной земли с жасмином и лилиями.

Нижний, полуподвальный этаж со сводчатым входом в кладовую затейливо сложен из бесформенных глыб, щербатых и грубых, и каждая глыба ясно очерчена белой известью раствора. Выше — само жилье, молочно-белое, с плоской черепичной крышей, с лепным карнизом из ганча, четырьмя опорными столбами террасы и просторным окном с резными ставнями.

Дом-игрушка. Сказочный домик. Да, старый художник, мир его праху, любил свое жилье. Видно, строил его сам. Смолоду. Пока у него был интерес. Или — к старости, чтобы в этом уютном гнезде воплотить все несбывшиеся мечты. Омар сразу полюбил новый дом. Будто здесь родился и вырос. Видно, ни дочь художника., ни посредник не понимали всей красоты и ценности поэтической хижины. Считали ее нелепой причудой художника, на которую никакой путный человек не позарится. В пей место — лишь такому чудаку, как Омар Хайям. Здесь хорошо отдохнуть, выпить вина, стихи сочинять. А жить… Для них что? Было бы побольше комнат, сараев, кладовых, пристроек.

Ну, что ж. Будем считать, что и нам раз в жизни повезло. Спасибо. Не им, а покойному мастеру: с какой чуткой любовью он возводил забавную хижину.

Все тут сделано с толком, продуманно — и при всей игрушечности двора и дома они совсем не кажутся тесными. В них достаточно места для всего. Даже для высокой корявой каменной глыбы над родником, которую художник приволок неведомо откуда. Наверное, с соседних гор. Даже для скамьи над ручьем, вполне просторной для того, чтобы на ней есть, спать, писать.

Омар еще вчера застелил скамью легким ковриком, и сейчас присел на нее, уставился, подперев подбородок обеими руками, на живую веселую воду в роднике. Рыбки крохотные в ней мелькают.

Им хорошо. Ни сетей на них не заготовлено, ни острог, ни крючков. Кому они нужны? Разве что одна из ста попадется случайно жуку-плавунцу. Мы — чуть крупнее. Чтобы нас извести, припасено сто разных приспособлений.

Атараксия? Хе! Она невозможна.

Она доступна лишь для отдельных, особо избранных личностей. И то лишь для тех из них, у кого обстоятельства жизни сложились удачно. Душевная невозмутимость в наш бурный век нуждается в очень толстой коже. Или в очень толстом кармане. Фердоуси был настолько богат, что не боялся даже самого султана Махмуда Газнийского. И ссора его с буйным султаном была, так сказать, внутренней ссорой, неладами в высшей касте, — столкновением своевольного вельможи с излишне требовательным царственным властителем.

Ни того, ни другого у Омара нет. С его холодным, трезвым умом, но пьяной, горячей кровью. С его чутким, легко ранимым сердцем. И низким происхождением.

Страх! Впервые в жизни он испытывал страх. От которого вымерзает улыбка, руки падают, душа чернеет. То ли бесконечные тревоги его измотали, то ли над ним и впрямь нависла большая опасность. Нависла и, тяжело угнетая, придавила к скамье у беззаботно журчащего родника.

Он заранее темнел, обмирал и негодовал, зная, что скажут о его новой книге:

— Ложь! Клевета! Посмотрите, какими он изображает правоверных. Кого восхваляет? Людей беспокойных. Бунтарей-одиночек, пусть одаренных. Безбожников, предателей веры. Кого порицает? Кощунство! Он уязвляет, где может, закон, власть имущих, царскую власть. Он позорит свою отчизну! В чем смысл этой книги, — для чего она написана?..