Явдат Ильясов: Заклинатель змей

Омар, помедлив:

— Купи у меня… усадьбу. Хороший дом. Двор просторный. Десять котлов можешь поставить. Знай себе, кипяти день и ночь свое ароматное варево.

— Это где? — встрепенулся Сейфи-Сабунгар.

— Как раз возле Большого базара.

— Сколько?

— Четыре.

— Э! — Сейфи-Сабунгар махнул рукой. — Тогда нам не о чем и говорить. Откуда у меня столько денег?

— Уступлю… за половину.

— Что так? — удивился мыловар.

— Я, как лекарь, — важно изрек Омар, — большой ревнитель чистоты. А что чище мыла? Оно, так сказать, ее главный знак.

Мыловар — недоверчиво:

— А-а…

— Мой дом! Понимаешь? За сколько хочу, за столько отдам. — И — жестко, сквозь зубы: — Зачем мне дом?

Уже лет двадцать, если не больше, он хитро и злостно обманывал, к их вящему негодованию, трепетное ожидание «доброжелателей», свысока предрекавших ему не сегоднязавтра жалкую смерть под чужой оградой, — чем, как человек злопамятный, и не упускал возможности ядовито их уязвить. Но…

"Повезло!" — возликовал Сейфи-Сабунгар.

Омар со страхом сознавал, что слишком широко сорит деньгами; когда еще у него будут новые поступления, и будут ли вообще, но ничего не мог с собой поделать. Характер! Ухо себе готов отрезать, лишь бы как можно меньше походило на ослиное.

Сосед, закусив палец удивления, смотрел, как в Омаров двор въезжают повозки с большими котлами, с пузатыми горшками с какой-то омерзительной дрянью. Золотарь, что ли, переселяется? Весь квартал наполнился удушливым зловонием.

Омар с усмешкой поклонился бывшему соседу. Цветы тебе мешали. Он представил, что здесь будет, когда мыловар развернет дело в полную силу. По головам, одурев, начнут железкой стучать! А впрочем… что может быть? Воняет — значит, свой. В гости бегать один к другому станут, вместе злословить о поэте Омаре Хайяме, который не ходит в мечеть.

Джалал Ад-Дин Ибн Аль-Кифти:

"Сокровенный смысл его стихов — жалящие змеи для мусульманского законоположения и сборные пункты, соединяющие для открытого нападения…

Не было ему равных в астрономии и философии, в этих областях его приводили даже в пословицу; о если бы дарована ему была способность избегать неповиновения богу!"

***

Его разбудил чей-то вкрадчиво-нежный, от истомы дрожащий зов. А! Горлица воркует. Молодая, из выводка этого лета, с уже начинающей темнеть сизо-лиловой головкой и шеей. Нет уже и золотистых узоров на гладких крыльях. Едва Омар шевельнулся — вспорхнула и, тонко посвистывая крыльями, улетела прочь.

Омар потянулся и, заранее радуясь, еще раз с любовью оглядел свое новое жилье.

Потолок — белоснежный, гладкий, каких обычно не бывает в нишапурских домах, где балки перекрытия всегда на виду. Стены тоже затерты алебастром и мелом и затем ровно и густо, со знанием дела, окрашены сочной вишнево-красной охрой, по которой рассыпаны. в четком порядке белые цветы. В комнате еще утренний сумрак, стены тонут в нем, и кажется, что белые цветы неподвижно застыли в розовом воздухе.

Оттого тебе мнится, что ты, после здорового крепкого сна, очнулся в необыкновенном, сказочном саду, каких не бывает в природе.

Теперь Омар мог приступить к своей "Книге ученых".

Омар встал с тахты, повесил на гвоздь зеленый легкий домашний халат, которым укрывался на ночь, подошел, мягко ступая по изумрудно-зеленому, как луг весенний, тюркскому ковру, к одной из двух ниш в глухой стене, достал тетради с давними записями.

Здесь все, что ему известно, о больших ученых земли. Древнегреческих. Римских. Индийских. Китайских. Персидских. Арабских. Об их жизни. Об их трудах и открытиях.

Он перелистал тетради — бросил их, туманно оглядел комнату. Пожалуй, ковер не подходит по цвету к этим стенам. Сюда, может быть, нужен желтый? И тут же, забыв о ковре и стенах, он, оглушенный, покинул комнату.

В прихожей, как выйдешь из жилой комнаты, справа — каменный зимний очаг, в стенной нише напротив — две полки для посуды. Омар прикрыл за собою резную дверь, вышел на узкую террасу.

Перед ним, от нижних ступенек лестницы к высокой калитке в кирпичной ограде, пролегла прямая ровная дорожка, посыпанная розовым песком. Песок обычный, конечно, — от утреннего солнца он кажется розовым. Но радость в душе Омара, с которой он встал, уже померкла.

"Если кто-нибудь когда-нибудь назовет меня беспечным гулякой, поэтом пьянчуг, пусть знает: я плюю ему в глаза! Отсюда. Вот с этого места. Попадись он в наше время, посмотрели бы мы, что из него получилось.