Владимир Буртовой - Последний атаман Ермака

Рядом с ним, поджав под себя ноги, на коленях сидел в санях Ортюха Болдырев, из-под черной бараньей шапки оглядывал высокие терема за тесовыми воротами вдоль знакомой ему Никольской улицы, сумрачно проворчал:

— Дран был я нещадно в конце этой улицы, у торговых рядов, потому, должно, обе ягодицы некстати зачесались! До сей поры помню красную рожу московского ката, чтоб черти по ночам его бабку за ноги по кладбищу таскали! Люто сек, без жалости к моим не так уж и толстым ягодицам! Ну и мы опосля ему крепко насолили — ночью влезли на крышу избы, в трубу набили соломы сырой, подпалили да тряпьем сверху накрыли, так что весь дым в горницу повалил, домочадцев выкурил, как клопов на крещенский мороз!

Казаки, которые сидели позади атамана, засмеялись, а пожилой возница, придерживая уставшую каурую кобылу, едва проехали под воротной башней, объявил, смахнув рукавицей иней с седых усов и бороды, тако же радуясь концу тяжкой зимней дороги:

— Вона, караульные встречь вам вышли, спрос учинят, кто да по какой надобности на Москву пожаловали. А вона по левую руку, за угловым домом с зелеными ставнями, церковь Иоанна Богослова, сымайте, казаки, шапки да молитесь, чтоб какого лиха с вами здесь не приключилось!

— Белая у тебя голова, Фомка, а каркаешь под стать черному ворону, прости, Господи, его, непутевого, — подал голос старец Еремей, истово крестясь на деревянные кресты церкви, над куполом которой лениво кружились голодные крикливые вороны. Тринадцать саней казацкого обоза прижались к каменной стене, чтобы не загораживать проезд сзади идущим крестьянским саням — везли оброк московским боярам к близкому Рождеству Христову жители сел и деревень, кому удобнее было добираться до Москвы владимирской дорогой.

К обозу подошел немолодой уже бородатый стрелецкий сотник, внимательно всмотрелся в розовые от холода лица сидящих в санях странно одетых людей, увидел атамана Мещеряка, понял, что он главный над приехавшими, представился Степаном Онучкиным, осведомился:

— Кто есть такие? Своей ли волей в Москву въехали альбо званы кем? — А суровые светло-голубые глаза смотрят настороженно, словно ожидая неминучей беды от нежданно объявившегося отряда вооруженных и бывалых людишек в нездешних одеждах — на них под изношенными в заплатках шубами видны цветастые, тоже изношенные азиатские ватные халаты и разноцветные шелковые пояса, за которые у каждого засунуты сабли в ножнах.

— Мы из воинства завоевателя Сибири атамана Ермака Тимофеевича. К Москве званы для сказа о делах тамошних, за Каменным Поясом, да везем в казну государев сибирский ясак. В Москве более двух лет живут наши товарищи с есаулами Иваном Черкасом да Саввой Болдырем. Вот и нам бы, стрелецкий голова, где ни то рядом одним станом разместиться ради удобства.

Стрелецкий голова левой рукой помял толстые, заросшие бородой щеки, несколько раз кивнул головой, что-то прикидывая или вспоминая о чем-то, потом махнул рукой вдоль улицы и сказал более приветливым голосом:

— Езжайте неспешно за мной. О вашем атамане вся Москва наслышана, а когда Ермаковы сеунщики [14] Сеунч — радостная весть. Сеунщик — вестник (устар.). привезли государю Ивану Васильевичу сибирские меха числом немеренным, многие из нас просились в поход за Каменный Пояс в полк воеводы Семена Болховского. Да в тот полк набирали стрельцов не в Москве, а на востоке, где-то в Перми, в Свияге, да еще, сказывали, от Строгановых были людишки.

Матвей Мещеряк пошел по утоптанной снежной дороге впереди обоза рядом с низкорослым стрелецким сотником, одной фразой заставил собеседника на всю жизнь перестать сожалеть о том, что не попал тогда в новый сибирский поход:

— Стрельцы того несчастного воеводы за малым числом в первую же зиму поумирали от голода. Князь Семен, не упрежденный о делах сибирских, облегчая стрелецкие струги на переволоках, повелел оставить едва ли не бóльшую часть съестного припаса. Мыслил прокормиться среди местных жителей, да хан Кучум не очень хлебосольным хозяином оказался. Вот так-то, брат Степан, добывается сибирский ясак.

Стрелецкий сотник споткнулся на ровном месте, гримаса ужаса исказила полнощекое лицо, глаза широко раскрылись от удивления:

— Матерь божия! Надо же такому случиться! Неужто и воевода Мансуров тако же оплошает, как оплошал князь Болховской? Что тебе, атаман, ведомо об этом?

— Слух был, когда мы с Печоры-реки перешли на Каму и прибыли в Соль-Камский городок, что воевода Мансуров уже ушел за Каменный Пояс с большим отрядом стрельцов. И сказывали нам строгановские люди, будто взял он с собой изрядный запас ратного и харчевого довольствия. Кабы знали мы в Кашлыке, что воевода идет к нам, не оставили бы ханскую столицу татарам. — Последние слова атаман Мещеряк проговорил с заметной долей печали, что по неведению ему и казакам пришлось оставить кровью политую сибирскую землю во власти коварного Кучума. «Кто знает, каково теперь, в лютую зиму, воеводе Мансурову и его стрельцам приходится, — подумал со вздохом Матвей, — вместе, глядишь, сдюжили бы стоять против татарского воинства…»