Владимир Буртовой - Последний атаман Ермака

В тесноватой прихожей приказной избы тучный и розовощекий государев посол Федор Гурьев в распахнутом тулупе с алой бархатной подкладкой с разрешения дьяка Ивана Стрешнева наговаривал писарю Семке важное послание самому царю Федору Ивановичу. Отрок сиял от радости голубыми глазами — нынешние важные дела на Самаре уже который раз не обходятся без его старания писать о них самому государю!

— Пиши, Семка, слов не опуская и не переиначивая, сам опосля проверю, прежде чем отсылать на Москву! Напишешь без помарок — будет тебе серебряная новгородка на пряники! Готов ли?

— Готов, батюшка посол Федор, готов. Говори, — и от нетерпения, незаметно для посла под столом почесал правой ногой левую икру, ловко скинув просторные валенки, чтобы ноги не прели в жаркой комнате.

— Начнем так: «Государю царю великому князю Федору Ивановичу всея Русии холопы твои государевы Федька Гурьев да Иванец Страхов да Ратоец Норов челом бьют. Посланы мы, государь, в ногаи, замерзли суда наши в розни и зазимовали по той причине мы и ногайские послы с нами вместе, как снеслися с судов в зиму ниже Самарского городка двадцать верст в Шелехмецких горах…» — посол насупил заросшие брови, склонил голову влево, отчего длинная густая борода передвинулась к правому плечу; внимательно наблюдал, как румяный писарь Семка старательно выписывает каждое слово.

— Написал? Теперь далее пиши так: «Писал, государь, к нам марта в девятнадцатый день твой государев воевода князь Григорий Осифович Засекин из Самарского городка, что тебе государю изменили служилые люди, которые на твоей государевой службе в Самарском городе, сговоряся с казачьими атаманами, которые переиманы в твоей государевой опале с Матюшею Мещеряком да с Тимохою Приемышем и с их товарищи…» — Федор Гурьев толстопалой рукой охватил деревянную кружку, поднес к губам и жадно отпил несколько крупных глотков свекольного кваса, который был налит в отпотевший облитой кувшин. — Хорошо утробе, — бросил он со смехом и продолжил наговаривать послание дальше: — Пиши, Семка, так: «А в расспросе, государь, и на пытке твоему государеву воеводе князю Григорию Осифовичу Засекину сказали атаманы и литва, что послали весть на Волгу на Увек и на Яик к атаманам и к их товарищам и велели быть всем нынешнего 95 году [45] 1587 год. к твоему государеву городу к Самарскому на Олексеев день человека Божия или на Благовещеньев день, а не будет на те сроки, то плыть им, когда вода располица, да воеводу и всех людей побить и город жжечь, и пришед в Шелехмецкие горы и нас, холопей твоих и ногайских послов побить и казну твою целиком себе взять…»

— Страхи небесные, — прошептал чуть слышно Семка, не переставая скрипеть пером.

— Истинно речешь, отрок, было нам отчего на божии иконы день и ночь молиться во спасение, — невольно поддакнул государев посол писарю, который прикусил кончик языка редкими передними зубами и продолжал писать. — Пиши далее: «И князь Григорий, государь, велел нам быть в городе с твоею государевою казною и с ногайскими послами. И мы тотчас пришли с ногайскими послами и твою государеву казну на себе перенесли в город. А мы, государь, и ногайские послы свою рухлядь носим в город. Да ногайским же послам князь Григорий дал рухлядь возить двадцать стрельцов, да всех улусов многие татарове из зимовья не идут в город. А князь Григорий, государь, послал к татарам в зимовье сына боярского, да двадцать человек стрельцов, да десять человек литвы для их бережения…» — Посол Федор Гурьев умолк, остановился около писаря, волосатыми кулаками упершись в столешницу без скатерти. — Дописал? Ну а теперь, Семка, перекрестившись, напишем наиважнейшее. Пиши, отрок, да не затрясется твоя рука, как тряслась душа, когда своими очами видел все это недавно бывшее. Готов?

— Готов, батюшка посол Федор. Воистину, тряслась моя душа от страха и жалости к человекам. Да и было отчего, батюшка посол, попервой такое свершилось в нашем городе! А сколь женок с воплями на грязь повалились, когда Петрушка столбцы повышибал из-под казаков! Сказывали, что были там обе женки казацкие, атамана Матюшки да есаула Ортюхи. Так их без памяти сердобольные мужики домой на руках снесли вместе с десятником Игнатом Ворчило — в его доме те казачки проживают… Горе, ох и горе бабам теперь!

— Еще насмотришься, Семка, на казни и на людское горе. Ибо сказано в Святом Писании, что воздастся нам по делам нашим. Пиши, малость уже осталось: «Писал ты, государь, в новый город в Самарский к воеводе ко князю Григорию Засекину с сыном боярским с Постником с Косяговским, а и нам, холопам твоим писал с толмачом служилым Зиньгилдеем Исеневым. А в том указе ты, государь, Матюшку Мещеряка да Тимоху Приемыша да иных их товарищей пущих велел казнити перед ними, послами ногайскими, смертною казнию. И князь Григорий велел повесить пяти человек — Матюшу Мещеряка, да Тимоху Приемыша, да Иванка Камышника, да двух товарищей с ними пущих». — Написал? Ишь, рука-то подрагивает, Семка. Ну ништо, все в жизни бывает, радость с горем вперемешку живут, бок о бок!