Владимир Буртовой - Последний атаман Ермака

— Сними с цепей, вели умыть и под стражей сам сопроводи в губную избу. Что хотели сказать казаки, то и сказали. Иного от них ничего не услышишь. На остальное — воля государева, а не моя. — Последние слова воевода сказал, адресуясь к атаману, чтобы тот понял, что он, воевода, не по своей воле пытал казаков, и освободить их от наказания может только царь Федор Иванович. Слова Матвея задержали князя у двери:

— Князь Григорий, позволь повидать нам своих детишек, когда придет час появиться им на свет божий… Кто знает, увидим мы их после того как придет на Самару государево решение.

Князь Григорий остановился, держа ручку двери левой рукой, через плечо оглянулся на атамана и негромко пообещал:

— Повидаете младенцев, — и после короткой задержки добавил: — Ежели они допреж государевой грамоты народятся.

— Спаси бог тебя, князь Григорий, — так же негромко произнес Матвей уходящему воеводе в спину, — в иное время, верую, мы с тобой на славу повоевали бы с врагами Руси бок о бок!

Воевода не обернулся к пытошной, как бы в раздумье кивнул головой и прошел мимо караульных стрельцов, направляясь в приказную избу к неотложным делам. Мельком глянул на ногайских послов, которые шумно заканчивали перетаскивание своего богатства из Шелехметского зимовья в Самару, размещаясь в большом срубовом доме для проезжающих посольств. Чуть поодаль, у кремлевского частокола, московское посольство Федора Гурьева разгружало несколько саней, полных сундуками и корзинами с дорогой утварью — гостинцы ногайским мурзам и их женам…

Между тем кат Петрушка с явным облегчением на лице снял цепи со старца Еремея, осторожно опустил его на широкую скамью и брызнул в лицо горстью холодной воды. Старец вздрогнул, открыл глаза и со стоном попытался сесть, опершись обеими руками у себя за спиной, чтобы вновь не завалиться.

— И где мы, братцы? Неужто это и есть ад кромешный, ась? — обводя пытошную затуманенным взором, спросил старец Еремей, едва различая над собой лохматую нечесаную голову Петрушки и в отдалении расплывчатые лица атамана и есаулов.

— Лежи, не дергайся! — строго сказал Петрушка. — Очухаешся, тогда шагай себе на здоровье… ежели такое еще осталось среди твоих костей! Я казаков с дыбы снимать буду… Можно подумать, мне в великую радость катом быть и кнутом человеков сечь! Да жить-то надо, пятерых детишек поить-кормить надо, а увечье по рождению лишило меня жалованья государева. Вот я и служу здесь, сердце чужой болью надрываю! — ворчал Петрушка, снимая с цепей поочередно атамана и есаулов. — Но и то понять надо, коль есть город, то и кату быть в нем, не я, так кто иной.

Дьяк Иван, считая, что дело по приказу воеводы он завершил исправно, без попустительства воровским казакам, собрал допросные листы, терпеливо дождался, когда казаки умыли лица и с проклятиями надели на избитые тела рубахи и кафтаны, скрыв от глаз самарян следы пыток с пристрастием, со стражей в десять стрельцов препроводил их в губную избу.

Князь Андрей с первого взгляда по осторожным движениям казаков понял, что их крепко пытали, зло уставился на дьяка Ивана, который последним через маленькую дверь вошел в просторную горницу, где на полу, поверх постеленных холщовых ряднин, на животах лежали восемь избитых в пыточной литвинов, постанывая при каждой попытке шевельнуть руками или ногами.

— Распотешил свою душонку, дьяк! Поди, тебе в радость сечь плетьми отважных казаков, которые не единожды подставляли головы под татарские и ногайские сабли и стрелы? Чем еще дьяку захудалому прославиться, как не кляузами в допросных листах, куда он пишет не всегда то, что человек говорит с дыбы? Велик ли поклеп настрочил ты на атамана Мещеряка? Гляди, дьяк, покривишь душой перед истиной, господь спросит с бóльшим пристрастием, чем кат в пытошной!

— По воле государя Федора Ивановича я дознавался от казаков по их сыску! Только правды!

Тимоха Приемыш, перекосив рябое лицо от боли в спине, осторожно садясь на кончик лавки, зло глянул на дьяка и руку вперед вытянул, словно собирался взять его за горло и удавить, как перехваченную в прыжке гадюку.

— Известно мужикам, что правда у бояр такая же, как у мизгиря в тенетах! Коль попал, то жив не будешь, как ни жужжи в свое оправдание! Всю кровушку высосут!

Дьяк Иван, озлясь на укоризненные слова князя Шуйского и казаков, бросил в ответ не с меньшей злостью:

— Я на государевой службе, князь Андрей! Повелит государь назавтра с тебя спрос снимать со всей строгостью, добывая правдивости, тут как тут узнаешь, какая она бывает правда, подлинная и правда подноготная! Не своей вроде бы волей усадил я атамана с казаками в пытошную, а по указу государя, добывая правду о казацком воровстве и злых умыслах супротив царя Федора Ивановича! А повелит государь дать им волю, сниму замки с дверей без всякой злости на них. Вот так-то, князюшка Андрей Иванович! Моли бога, чтобы и к тебе была великая государева милость, а не страшный гнев за какие-то провинности, мне неведомые.