Владимир Буртовой - Последний атаман Ермака

— Аминь, — тихо отозвался от печки Иван Камышник, вздохнул, и темная ночь заполнила горницу, казаки уснули беспокойным неуютным сном.

Наутро вставали с кряхтением, разминали затекшие руки, потирали бока, крутили головами до хруста шейных позвонков.

— Надо же! — проворчал Иван Камышник. — Будто на каменьях спал! Пусть только дьяк Иван влезет к нам, скручу в бублик и не развяжу, покудова не повелит стрельцам принести каждому по матрасу и подушке! И не выпущу из темницкой домой, с нами будет спать на полу!

Но делать из дьяка Стрешнева бублик дюжему казаку не пришлось. Едва утреннее солнце поднялось над самарским частоколом и заглянуло сквозь второе оконце в стене, малая дверь с нудным скрипом в железных петлях раскрылась, какие-то бородатые простолюдины в самотканых холщовых штанах и ватных кафтанах просунули в горницу толстый, сеном шуршащий тугой матрас.

— Примите, казаки! Князь Григорий распорядился, — сказал бородатый мужик с плоским носом и крупной бородавкой на правой скуле. Его маленькие шустрые глаза мигом осмотрели горницу, казаков и кафтаны на полу, свернутые вместо подушек.

Воеводский конюх, узнал его Матвей, шагнул к двери и по очереди принял пять матрасов, набитых душистым сеном, затем пять толстых подушек тоже на сене и пять грубых домотканых покрывал вместо одеял.

— Благодарствуй, Кирюха, князя Григория от всех нас, — сказал Матвей. — Теперь и до скончания своего века можно жить в тепле.

— Все там будем, — философски заметил Кирюха, отходя от двери и уступая место рыжему отроку с тяжелым горшком в руках.

— Ну вот, совеем иное дело, Рыжик, — засмеялся Тимоха Приемыш, принимая у отрока круглый объемистый горшок с густой молочной лапшой. Поверх горшка вместо крышки лежал каравай румяного ржаного хлеба, от которого по горнице сразу же пошел приятный запах: хлеб был утренней выпечки.

— Моей матушке Арине князь Григорий повелел готовить вам еду, — охотно пояснил отрок, которого Тимоха так удачно прозвал Рыжиком за цвет волос и не проходящие даже в зиму веснушки на курносом носу, под которым уже обозначились еле заметные усики. — А это был, с подушками, мой родитель, — добавил не без гордости отрок, сказав, что его зовут Митрошкой. Из малой комнаты послышался резкий окрик стрельца, который напомнил Митрошке, что воевода запретил всякие разговоры с арестованными казаками.

— Молчу, молчу, Серафим, — тут же затараторил словоохотливый Митрошка. — Уже убегаю. Подайте, казаки, вчерашний горшок, а возьмите кувшин с водой. Обед принесу, а вода вам на весь день.

И пока дверь оставалась открытой, Ортюха спросил у стрельца:

— Слышь, Серафим, а до ветру нам куда ходить? Может, печку обмазывать, так вонь и до вас дойдет, а нам придется оба окна вышибать! Присоветуй, умная голова!

Серафим ответил, что до ветру казаки будут ходить по одному, нужник поставлен за углом губной избы. И непременно под охраной трех караульных.

— И на том бога за вас молить будем, — тут же сбалагурил Ортюха. — Без нянек нам и в нужнике скука смертная. Тогда я первым иду, атаман. Надо глянуть, нет ли из нужника потайного хода за Волгу! Наш старшой из скоморохов когда-то поговаривал: «Была бы догадка, а на Москве денег кадка, зажили бы сладко!»

— Как же! — ехидно заметил дюжий стрелец, и засмеялся. — Догадка, может и есть у тебя, казак, да денег кадку никто не насыпал в здешнем городе! И тайный лаз из нужника не прорыли еще! Выходи, ежели нужда приперла! А бежать не мысли, велено бить до смерти!

— Ишь ты, воевода наш крут, наготове у него ременный кнут. Да что делать, — продолжал шутить Ортюха, натягивая на себя кафтан, согнулся в поясе, пытаясь пролезть в низкую дверь, — блазнит меня нечистый, дважды за ночь привиделся, да все приговаривал: «Беги, Ортюха, из тюрьмы, беги к своей женушке Зульфие да к атаманше вашей Марфуше! Авось атамана и казаков какой ни то молитвой из беды вызволят!»

— Помолчи, пустозвон! — прикрикнул на есаула стрелец. — От меня не сбежишь! Никакой нечистый не поможет, и на авось не надейся! Иди, покудова нужник кто-нибудь из караульных не занял, задрожишь на ветру, дожидаючи места. — Серафим закрыл дверь, громыхнул засовом, казаки переглянулись между собой.

— Чего это Ортюха расхныкался про свою княжну? — не понял Иван Камышник, ставя теплый горшок на стол. — Не к лицу это казаку!

Матвей отрицательно покачал головой, не соглашаясь со своим есаулом, который, прихрамывая, обошел стол и сел на лавку, спиной навалившись на бревна сруба, между которыми видна была не жадно проложенная конопляная пакля для утепления избы.