Хаим Зильберман - ВОССТАНИЕ В ПОДЗЕМЕЛЬЕ

Впрочем, ко мне это не относилось. Мне никто не мешал ни видеть, ни слышать… Очень хорошо помню: мне вдруг представилось, что я очутился в каком-то знакомом мне доме. За окном шумела гроза. Первая весенняя гроза. Это я хорошо запомнил. Совсем близко слышны были весёлые раскаты грома, и после каждого удара дождь жужжал настойчивей и громче. Уже десятки ручьёв мчались за окном, стремительно несясь к королеве всех наших рек – Висле, уже где-то вдали появились очертания радуги, а я всё стоял у окна и встревоженно-чутко прислушивался к шуму дождя, жадно вдыхал его аромат и радовался приходу весны…

Но недолго продолжалась эта радость. Она оборвалась вместе с грохотом, поднявшимся по ту сторону дверей. Когда гремят тяжелые засовы, романтические грёзы отступают, и ты невольно становишься безнадёжно нормальным человеком. Вместе с сильным лучом прожектора в камеру ворвались эсэсовцы. Не помню, с меня ли они начали или я был вторым или третьим, да это, в конце концов, не важно. В памяти остался лишь тот момент, когда они направились именно ко мне, осветили моё лицо, схватили за ноги и со всего размаху бросили на пол. Стоявшие в проходе эсэсовцы потащили меня, опять же за ноги, дальше. В коридоре бросили к стене и оставили лежать до тех пор, пока приволокут остальных.

И вот в эти самые мгновения, пока эсэсовцы выволакивали из камеры тех, кого они пришли забрать, ко мне нагнулся солдат, поставленный караулить в коридоре, и, оглянувшись, сказал:

– Ох, и кашу вы заварили! Что это будет! Ни один цех, глядя на вас, уже вторые сутки не работает… Ну и дела!

Это был Ганс, наш конвоир. Я приподнял было голову, чтобы увидеть его лицо, но он уже стоял, вытянув руки по швам, и смотрел на дверь камеры.

Эсэсовцы притащили ещё кого-то. Я услышал возле себя громкие стоны. Это был, кажется, Отто.

Да, «капуцин» не обманул надежд Кранца. Там, наверху, он рассказал все, что знал, и выдал всех членов комитета.

Этого следовало ожидать.

Я лежал у стены, и, как это ни странно, сердце моё билось взволнованно и легко. Думалось не о том, что ожидает меня и моих товарищей, а о том, что ни один цех не работает вот уже вторые сутки. Глядя на нас! А мы ведь были уверены, что все наши мечты и надежды пошли прахом, что все споры были напрасны.

Знает ли об этом Вася? Как ему сообщить?

Вот о чём я думал.

И только теперь я услышал дальний, с каждой минутой всё нараставший гул, катившийся по всем дорогам подземелья. Он походил на вой бури или на шум разбушевавшихся волн. Это был вестник того, что в промёрзлой, застывшей, мёртвой природе наступил перелом: новые ветры несли с собой жизнь и тепло.

А эсэсовцы между тем разошлись вовсю. Им, видно, не нравился этот гул. Они набрасывались на людей, норовя ударить тяжелым сапогом в голову или в грудь. Наконец их начальник приказал быстрей кончать. Дверь камеры захлопнулась. Загрохотали засовы, защёлкали замки.

– Встать! – раздалась команда.

Эсэсовцы кинулись нас поднимать. Их было много… Кое-как построив по два, они окружили нас тесным кольцом и повели.

Медленно, в гробовом молчании двигались мы туда, откуда никто никогда не возвращался. Один только раз вернули оттуда Хуана без обеих ног. Да и давно это было. С тех пор начальство подземелья не совершало подобных «актов гуманности». Они, видимо, не оправдали себя.

Гул провожал нас до самой лестницы. Сейчас мы поднимемся по ступенькам – и гул затихнет. И вдруг мы вздрогнули, услышав голос, громко и властно прокатившийся по коридорам:

– Про-щай-те, то-ва-ри-щи!

Это кричал Вася. Он кричал по-русски. Мы подхватили его слова, каждый кричал на своём языке, повернув голову в сторону камер, где мы провели в заточении столько месяцев и дней.

– Прощайте, товарищи!

Эсэсовцы растерялись от неожиданности. Едва ли можно было сомневаться, что в следующий момент они пустили бы в ход кулаки и приклады. Но тут случилось нечто непонятное: раздались короткие слова команды, и поднявшиеся было приклады опустились, так и не причинив нам вреда. Эсэсовцы снова заняли свои места, и мы продолжали путь, по-прежнему медленно и безмолвно.

Поднимаясь по лестницам, я считал ступеньки. Девять лестниц по двенадцать ступенек. Глубоко же нас запрятали!

В это время, наверное, каждый из нас желал только одного: чтобы нас вели всё выше и выше… Все сердца тревожно бились. А вдруг нас выведут на поверхность!.. Может быть, казни совершаются не в подземелье, а там, наверху? Неужели мы хоть на единый миг услышим шум ветра, вдохнём аромат теплого свежего воздуха?..