К сожалению, тот, кто долго не обжигался ни на молоке, ни на воде, перестает дуть и на то, и на другое. К 1969 году, когда деятельность Организации набрала ускорение и размах, мы самоуспокоились. Именно тогда, когда нам больше всего было что скрывать от КГБ, мы стали собираться друг у друга на квартирах. Правда, сперва мы закрывали телефоны подушками, потом перестали делать и это.
Практически до 1969 года главная деятельность Организации лежала в русле только второго, просветительского пункта нашей программы.
Через несколько недель после учредительного съезда Организации в Пушкинском парке мы решили, что каждая четверка действует в духе нашей программы самостоятельно, лишь координируя свою работу с другой четверкой. Быть координатором с нашей стороны мы уполномочили Соломона Дрейзнера, они – Давида Черноглаза. Так появился прообраз комитета Организации.
Кто были мы шестеро и что свело нас вместе в Пушкинском парке? Мы были поколением 30-ых годов. Ни в одной семье не было сионистских традиций. Наши родители, независимо от того, ходили ли они в юности в красных платочках или ковали личное счастье во времена НЭПа, к тому моменту, когда мы стали юношами и решали вопрос, под кого себя чистить, не могли быть нашими гидами в жизни. Как личности они складывались во времена великого лесоповала. И чувствовали себя, как в том самом анекдотическом автобусе, в котором половина людей сидит, а остальные трясутся. За то, что происходили из семьи лавочника или из семьи эсера, левого или даже правого. За то, что не попали в ногу с партией на каком-то из многочисленных зигзагов.
Наступила оттепель. Уже можно было, оглянувшись направо, потом налево, рассказать анекдот:
– Правда ли, что главный редактор Радио Ереван сидит в Ереване?
– К сожалению, да. Он сидит…
Но они знали: оттепель – не весна. Подморозить может в любой момент. Для своих детей они хотели спокойной жизни. В школе – чтоб отличник. В институте – чтоб Сталинский стипендиат. На работе – незаменимый специалист. Ну, а если еще и жена «из хорошей еврейской семьи», что же еще надо?
Мы приходили к сионизму без наставников, в мире, где в длинной цепи преемственности еврейских поколений был вышиблен кирпич. Как раз под нами.
Как-то Лилеша смотрела по телевизору встречу между польскими и советскими футболистами.
– А кто такие польские? – спросила она бабушку.
– Это такая национальность.
– А я какая?
– А как ты думаешь?
– Я русская, – и, немного подумав, добавила решительно. – Нет, я еврейская.
Лилеша выросла в семье, которая ориентировалась на выезд в Израиль. Всех знакомых, которые мыслили иначе, мы постепенно растеряли. Микроклимат восточного Средиземноморья установился в нашем мире. И когда Лилеша укладывала спать своих кукол, она напевала им:
– … Бакелбалая вода… бакелбалая вода…
Так она спроектировала израильскую песенку «Бокер ба леавода» на единственный язык, который она тогда знала, на русский. Она не представляла себе, что такое «бакербалая», но она знала, что такое «вода», и еврейская мелодия будила что-то, дремавшее в ее генах.
Я не хочу сказать, что в наших родителях было убито все национальное. Нет. Я слышал еврейские песни от своего отца, от людей его поколения. Это были песни на русском или на идиш. Их герои – хитрые и проворные евреи, удачно избегающие ловушек лопоухих гоев и самого ГПУ. Это было еврейским, но это было направлено назад, а не вперед. Оно грустило по добрым старым временам. У своих родителей мы не могли получить ответов на вопросы: Куда мы идем? Какое завтра ждет нас? В какой колонне наше место?
Спрашивает мальчик – почему?
Спрашивает мальчик – почему?
Двести раз и триста – почему?
Тучка набегает на чело.
А папаша режет ветчину,
А папаша режет ветчину.
Он сопит и режет ветчину
И не отвечает ничего.
А. Галич.
Кто же был нашим Учителем? У нас был очень добротный Учитель. Учитель, который учит только тех, кто хочет учиться, учит медленно, но надежно, разрушая все стройные теории и доктрины, которые вдалбливаются в головы «самой счастливой» части человечества. Когда эта часть человечества только начинает ходить в детский сад, дедушка Ленин уже, прищурившись, смотрит в глаза будущему гражданину. Потом ему повязывают на шею галстук цвета пролитой крови. Потом ему вручают комсомольский билет, как у Павки Корчагина.
И пройдут многие годы, прежде чем ты научишься мыслить сам, прежде чем найдешь собственные ответы на собственные вопросы, прежде чем поймешь, чья кровь залила твой пионерский галстук.
Читать дальше