Юзеф Крашевский - Хата за околицей

— Не диво, не свыклась! — смеясь, перебила Аза.

— Коли тебе так грустно, воротись назад, на то у тебя воля и разум есть! — сказал Ратай Марусе.

— В том-то и дело, что нельзя мне воротиться: там и глаз показать никому нельзя, меня заедят, проклянут…

— Ну, ничего, — закашлявшись, произнес старик, — хочешь, я провожу тебя домой?

— Я и без тебя, дедушка, нашла бы дорогу, — отозвалась Маруся, — лучше отведи туда ляха.

— Да не говори этого, Маруся, — сказал Фомка, — ты знаешь, что я поклялся остаться с тобою и останусь.

— А, горе мое, горе! — закричала бедная девушка и закрыла лицо руками.

Тут Ратай вскочил, выпрямился и обернулся назад: по этому условному знаку из кустов явилась фигура Хоинского. Лишь только отблеск пламени осветил лицо его, и крик Фомки, подхваченный тысячью отголосков, распространился по лесу, целый обоз встрепенулся, как стадо диких птиц от выстрела охотника. Аза крикнула — и все, что только владело руками, взялось за топоры, палки и огласило воздух страшными криками. Цыгане, вообразив, что на них нападают, под влиянием панического страха, кричали: "Кто, откуда?" Маруся упала на землю, Фомка хотел было бежать, но Ратай крепко держал его за полу и кричал во все горло:

— Эй вы, поганые, нехристи-цыгане! Нас только двое, зла никакого вам не сделаем… А ты дурень, лях, что бежишь от счастья? В ноги отцу, проси прощения!..

— Я не ворочусь домой.

— Полно, молчи, дурень! — перебил слепец. — Батька тебя прощает: женишься на Марусе… В ноги, в ноги!

Наконец парень опомнился и грохнулся оземь, обнял ноги отца и осыпал их поцелуями. Между тем Маруся встала и, дрожа от страха, скрылась за Азой в толпе цыган.

Хоинский не мог выговорить ни слова, он молча прижал сына к груди.

— Прощаю тебя, — проговорил он наконец, — бери ее, возвращайся домой, только помни… — Слезы прервали его слова.

Фомка вырвался из объятий отца и стал искать Марусю, которая вдали шепталась с цыганкой.

Вдруг весь табор, как будто по мановению волшебника, зашевелился и начал собираться в путь. Шатер уложен в телегу, лошади запряжены, бродяги толкают друг друга, каждый несет к телеге свои нищенские пожитки.

Фомка насилу прочистил себе дорогу к Марусе.

— Маруся, отец простил нас, поедем к нему, пойдем!

Но Маруся залилась слезами, спряталась за плечами Азы.

— Она не хочет, — закричала цыганка, — слышишь, не хочет!

— Что? — крикнул Фомка.

— Спроси ее, она уйдет с нами…

— Не может быть! — отчаянно закричал Фомка.

— Что это? Что такое? — спрашивал Ратай, пробираясь к ним.

— Она не хочет? — отозвался старик Хоинский. — Ради Бога, ужели ее станем еще просить?

И оба приблизились к сироте.

— Что с тобой, мое дитятко? — начал нищий. — Одурела, что ли? Отказываешься от такого счастья? Ну, говори! Уж, верно, эти цыгане научили тебя уму-разуму…

— Никто меня ничему не учил, — сказала Маруся, подавляя слезы. — Да сами скажите, какое же счастье ждет меня в вашем доме? Любить вы меня не можете — я вам не ровня, я цыганка! На другой день, из одного стыда, вы меня прогоните или станете попрекать сиротством, бедностью… Я боюсь!..

Хоинский задумался.

— Слушай, — сказал он, спустя минуту, — скажу тебе всю правду. Прежде я считал тебя греховодницей, а теперь, как поразведал, как собственными глазами увидел, что ты девушка честная — не хочу лучшей жены для сына. Денег у него будет довольно: только был бы он счастлив…

Маруся поцеловала руку старика и тихо, прерывающимся голосом отвечала:

— Награди вас Бог за доброе слово, да что скажут ваши соседи, мать?..

— Э, полно вздор-то молоть! — крикнул Ратай, с нетерпением поднимая суковатую палку. — Больно глупа ты еще, возвратишься домой, увидишь могилу матери, будешь сидеть в родном уголке в холе и в счастье, чего ж больше? Поклонись старику в ноги и делу конец!

В то время, как в кружке, составившемся из Хоинских, Ратая, Варфоломея и Маруси, происходила эта сцена, толпа цыган остановила свои сборы и молча ожидала конца. Но когда Маруся бросилась к ногам старика — раздался свирепый, сатанинский смех Азы.

— Глупая девка! Пропадай! Прочь с глаз моих!

И, обратись к толпе, закричала:

— Апраш, в дорогу! В Венгрию!

— Пора и нам в дорогу, — произнес Хоинский. — Там ждет старуха, глаза, чай, выплакала…

Маруся хотела было попрощаться с предводительницей цыган, но та с презрением ее оттолкнула.

— Прочь, поганая! — проворчала Аза сквозь зубы. — Ты недостойна ни нашего очага, ни нашего сердца. Пропадай, поганая!