Михаил Волконский - Вязниковский самодур

— Ловко! — одобрил Чаковнин, подходя к кровати и закидывая на нее ноги секретаря. — Ловко! Ведь спит как мертвый.

— Ну, что там мертвый!.. Вы бы дверь того… — протянул, понижая голос, Труворов и стал отпирать ключом шкаф.

Чаковнин прислонился к двери, чтобы держать ее, если кто вздумает войти.

Гурлов, сидя в шкафу, слышавший все, что произошло, вылез оттуда, показывая знаками, чтобы молчали, и, легко ступая, направился прямо к кровати, где лежал секретарь.

— Он спит крепко, не беспокойтесь, — шепотом сказал он и, сняв с секретаря парик и очки, надел их, показал Чаковнину рукою, чтобы тот отошел от двери, и, высунувшись в дверь и обращаясь к гайдукам, быстро проговорил картаво-шепелявым голосом секретаря:- Убирайтесь домой, вас не надо больше…

— Еще там у крыльца мужики стоят! — сказал Чаковнин.

Гурлов так же быстро, как и в дверь, высунулся в окно и кринул тоже мужикам:

— Убирайтесь домой, вас не надо больше!..

Гайдуки убрались, мужики ушли.

В небольшой, самой обыкновенной комнате с белым, чисто вымытым дощатым полом, с домоделаной тяжелой мебелью, с креслом, плетенным из ремешков, с обоями в коричневых человеческих лицах в зеленых облаках, с муравленой печью на золотых столбиках, происходило нечто, благодаря завязавшейся истории, странное, казавшееся вычитанным в книге, а не действительным.

Но сами участники всего этого не сознавали странности или исключительности своего положения. Они были слишком заняты тем, что предстояло им сделать сейчас, то есть так или иначе дать возможность Гурлову скрыться из Вязников.

— А ведь это старый хрен Степаныч донес, — сказал Чаковнин, — забодай его нечистый! Да, — ответил он на вопрос Гурлова о парикмахере, — он обещал все достать и сюда принести.

— Ну, тогда, значит, можно надеяться, что принесет, — проговорил Гурлов.

— А этот не проснется? — показал Чаковнин на спавшего секретаря.

— Нет! Август Карлович крепкие порошки составляет…

— А в случае, если парикмахер замешкается, можно секретарскую амуницию надеть. Вы ему искусно подражаете.

— Два-три слова сказать и в темный коридор высунуться не есть еще штука, — возразил Гурлов, — а так секретарем наряжаться опасно…

— А все-таки лучше раздеть бы его на всякий случай…

Они принялись стаскивать одежду с секретаря, раздели его, и Гурлов закрыл его с головой простынею.

— Все лучше так, — пояснил он, — лучше, чтоб свежий воздух не касался его, вернее спать будет.

— Принесет — не принесет, принесет — не принесет, — твердил в это время Труворов, перебирая медные гвозди на кресле и этим гадая, принесет ли Прохор Саввич платье Гурлову.

Однако он не успел добраться до последнего гвоздика, потому что сбивался каждый раз и должен был начинать снова. Прохор Саввич явился с узелком, в котором было припасено все необходимое.

Скоро после этого Чаковнин и Труворов вышли из флигеля в сопровождении длиннобородого мужичка и направились по парку в противоположную от дома сторону.

В одиннадцать часов по обыкновению зазвучал у барского дома индейский гонг, и гости стали собираться в столовую для завтрака. Флигель опустел.

Степаныч появился там, крадучись, в коридоре и, подойдя к комнате Чаковнина, просунул в дверь голову. Спавшая, закутанная простынею фигура лежала на постели.

— Та-ак-с! — протянул Степаныч и поджал губы. — Попался-таки молодчик!

Через несколько времени он явился в сопровождении слуг. Они обвязали спящего человека веревками, как он был, с закутанной в простыню головою, вроде мумии, и понесли его. Степаныч, обвязывая, особенно хлопотал, чтобы не открыть лица спящему, не то он мог, чего доброго, очнуться и «начать озорство криком или иным чем».

Князь Гурий Львович, которому успели уже доложить, что его воля исполнена: Чаковнин заснул и отнесен в подвал, — был чрезвычайно удивлен, когда, выйдя в столовую, где уже добрых полчаса ждали его собравшиеся гости, увидел среди них широкоплечего Чаковнина, державшегося в стороне от прочих.

«Что ж это? Или холопы вконец изолгались? — подумал князь, пораженный видом Александра Ильича, — или это — оборотень сверхъестественный?»

И он готов был скорее поверить, что Чаковнин — оборотень, чем допустить, что его холопы осмелились сказать ему неправду.

Он с некоторым сомнением, как-то искоса глядя и подвигаясь боком, подошел к Чаковнину, сделал ручкой, отвел ногу назад и проговорил: