Марк Фруткин - Возвращение Фабрицио

Ее голос! Ее голос! Я слышу ее голос! Уго обрадовался. Он сидел и слушал, очарованный, плененный навеки.

На свадьбе играли музыканты, любовь текла со сцены облаками причудливой формы и растворялась в сияющем голубом небе. Вышла невеста в платье из алой парчи, со шлейфом, укрывшим полсцены, и с белым горностаевым воротником. Оттавио, красивый и величавый, в шляпе с пышным белым пером светился от счастья. Свадебная церемония быстро завершилась, Аврора получила серебряный пояс в знак заключения союза, и начался великий пир.

Гости угощались у длинного стола, на котором лежали горы хлеба, сваренные вкрутую яйца, круг сыра величиной с колесо телеги, жареный бык и барашек, морская и речная рыба, каплуны, цыплята, свиная голова, желе из свиных ножек, голуби, дичь, виноград и сладости. Вина привозили из Тосканы, Пьемонта и всех провинций, а также из всех уголков Ломбардии. Барбареско, бароло, гриньолино из Монферрато, кьянти, рюш, дольчетто, фрейса, игристое карминьяно, сасселла, грумелло. И ни одно вино не разбавлялось, разве что для детей. Кувшины передавали зрителям, а когда музыканты заиграли неотразимое второе аллегро из Восьмой сонаты Арканджело Корелли, Арлекин в костюме в горошек схватил невесту и пустился в пляс. Танец подхватили все, кто был на сцене, и все зрители.

Пока они плясали, слуги герцога вынесли огромный пирог, начиненный окороком, яйцами, курами, свининой, финиками, миндалем, сахаром и шафраном, — все в одном пироге, в обход закона о расходах, запрещавшего более трех блюд на свадебном пиру. Спору нет, закон уже нарушали направо и налево, но герцог не мог уподобляться актерам, как правило не почитающим закон.

Слева от сцены стоял печальный Панталоне. Арлекин подтанцевал к нему, держа в объятиях Аврору. Старый пес потянулся к ней, тут подошел Оттавио и умчался в танце со своей невестой.

— Не грусти, Панталоне, — сказал Арлекин, похлопывая его по спине. — Волшебная скрипка сломана, ее растоптала кобыла герцога. Она бы все равно тебе не помогла. Развлекайся. Идем, отпразднуй с нами.

Панталоне обернулся побранить болвана. В ту же секунду на старика налетела дородная сваха, схватила его в объятия, как невесомый скелет, прижала к огромной мягкой груди и закружила по сцене.

— Танцуй, дружище, — крикнул ему вслед Арлекин. — Тебе полезно. Радуйся. Радуйся. Жизнь коротка.

Он протолкался через толпу к праздничному столу, сделал изрядный глоток вина и с хохотом погрузил лицо в огромный пирог.

В этот миг Аврора взглянула на небо, вытянула руку и воскликнула:

— Смотрите все! Ее видно даже днем!

Все актеры на сцене и все зрители из прошлого и будущего замерли, глядя в небеса.

Время — есть первое чудо. И последнее. Фабрицио и Омеро смотрели с вершины башни на город Кремону. Комету поглотил рассвет, свет канул в свет. За миг до того, как она исчезла, Фабрицио сказал:

— Омеро, смотри, комета отражается в реке.

И тут она скрылась.

Фабрицио видел в телескоп, как прошел Родольфо с адвокатом. Казалось, скелет за спиной радостно вышагивает следом.

Они беседовали, неторопливо прогуливаясь вдоль реки. Когда Микеле Аркенти миновал шеренгу ломбардских тополей, Фабрицио увидел, как из кармана его сутаны выпархивают белые шелкопряды. Аркенти и Родольфо брели бок о бок, пока не скрылись из вида, исчезнув в серо-голубой мгле.

Фабрицио снова опустил телескоп и посмотрел на него.

— Самый грандиозный инструмент из всех существующих.

Иногда долгой ночью, проведенной в ожидании, или когда пролетала комета, сирокко стихал, улетая туда, где умирает ветер.

Фабрицио смотрел на город и шептал что-то про себя. Омеро мог различить лишь слова, которые уже слышал прежде.

— Камень, что камнем не является, ценный предмет, не имеющий цены, предмет многих форм, лишенный формы, неизвестная вещь, о которой всем известно.

Омеро сел и, поерзав, прислонился к внутренней стене башни. Пристраиваясь, он задел локтем несколько шатких кирпичей, и они выпали. Фабрицио взглянул на стену за его спиной и заметил нечто в образовавшейся пустоте.

— Что это? Позади тебя?

— Что?

Фабрицио подошел, засунул руку в дыру и вытащил череп, пропустив пальцы в глазницы.

Омеро отшатнулся:

— Dio mio! Если мы взобрались на Священный Позвоночник Господа, то это значит его святой череп.

— Интересное предположение, но нет. Боюсь, это череп какого-нибудь земного бедолаги, что умер, когда строили башню, или умер, когда строил ее. Упал, ударившись головой о какого-то мраморного святого внизу. Или это мощи какого-нибудь никому не известного мученика, специально замурованные здесь в качестве дара небесам.