Дмитрий Колосов - Император вынимает меч

— Война не спрашивает, хотим или нет, она имеет скверную привычку входить без стука.

Филомела не поняла этих слов, ей не было до них никакого дела. Мир, содрогаясь, агонизировал в пожаре всеобщей вражды, а юную жену купца Эпикома беспокоило лишь одно — близящееся рождение ребенка. И, если рассудить, это было правильно, ибо что есть вражда народов и амбиции государей в сравнении с великим таинством рождения жизни? Вздорная пыль, обращаемая временем в тлен, что смахивают мягкой метелочкой с ваз и картин.

— Ты хочешь есть? — спросила Филомела, она была заботливой супругой. Эпиком не успел ответить, как лицо его юной жены вдруг исказилось. Боль, потихоньку терзавшая нутро девушки все последние дни, вдруг расцвела ярким ослепляющим цветком. Она врезалась в чрево грубой зазубренной сталью, принявшейся медленно кромсать внутренности.

Филомела вскрикнула, застонала, а потом, не удержавшись, перешла на визг. Растерявшийся Эпиком с трудом удерживал норовящую осесть жену и беспомощно озирался по сторонам. Ему уже однажды довелось потерять супругу, и мысль, что и в этот раз в дом может войти беда, привела купца в полнейшее замешательство. Он хлопал ртом, не находя слов, чтобы позвать на помощь. Голос за него подавала Филомела, кричавшая так, что отовсюду стали сбегаться служанки и слуги.

Прибежала и бабушка Гермоксена, выносившая на своем веку троих детей. Она единственная была хоть сколько-то сведуща в этом деле. Гермоксена тут же услала одну из служанок за повивальной бабкой и приказала другой согреть воды. Эпиком при помощи пожилого раба перенес кричащую Филомелу в ее комнату, где девушку положили на ложе.

В доме поднялась суета, которая обыкновенно предшествует или великому счастью, или великому горю. Бестолково носились слуги, рабыня, посланная греть воду, споткнулась и расколола лутерий, расплескав эту самую воду по полу. Вскочив, она испуганно оглянулась на взиравшего на нее с раскрытым ртом хозяина. В другой раз глупой девке не избежать бы расплаты за неосторожность, но сейчас Эпиком был слишком растерян. Оценив его растерянность, как нежданную милость, рабыня метнулась обратно на кухню и в мгновение ока согрела новый таз воды.

К тому времени Филомела уже не кричала, а сипела. Боль стала невыносимой, она разрывала нутро на части, и в голове несчастной металась одна-единственная мысль: [Чтоб я еще раз согласилась рожать ребенка?! Чтоб я еще раз…].

Новый приступ боли разорвал чрево роженицы, и та дернулась с такой силой, что непременно свалилась бы на пол, если б Гермоксена с неожиданной для столь тщедушного тела силой не удержала ее.

Наконец прибежала повивальная бабка, появившаяся как раз вовремя. Ребенок уже просился наружу, крепко толкая в низ живота своим вдруг сделавшимся необъятным тельцем. Повивальная бабка немедленно выпихнула из комнаты растерявшегося Эпикома и склонилась над роженицей. Филомела уже хрипела из последних сил, задыхаясь и с ужасом сознавая, что еще немного, и ее не станет; еще немного, и всему наступит конец. Еще немного…

Филомела вдруг ощутила облегчение, равного которому не испытывала ни разу в жизни. Боль вдруг ушла, не вся, оставив крохотный свой остаточек, но ушла, а в теле появилась невиданная легкость. Словно некий незримый дух забрал из тела всю тяжесть и наполнил его невесомой субстанцией, согревающей и нежной. Это было столь счастливое чувство, что Филомеле хотелось смеяться и плакать. Она со счастливыми слезами на глазах наблюдала за тем, как какая-то женщина копошится, склонившись над ее ногами. Потом женщина разогнулась и показала Филомеле комочек — красный, сморщенный, уродливый кусок мяса, вдруг заверещавший, захлебнувшийся плачем.

Счастливая от наполнившей тело легкости и ушедшей боли Филомела не сразу поняла, что это такое. Она лишь машинально подумала: почему дети, когда рождаются, плачут? неужели жизнь и впрямь столь скверна, что человек приходит в нее с плачем? И лишь потом до нее дошло, что этот орущий, чудовищно-некрасивый и в то же время прекрасный комочек — ее дитя, ее частица, подаренная миру. Филомела потянулась к ребенку. Повивальная бабка с улыбкой подала ей, предварительно обернув чистой тряпицей, дитя.

— Мальчик, — сказала она, и улыбка скривила бабкино лицо. Такая же улыбка сияла на лицах бабушки Гермоксены и рабыни, что в спешке разбила лутерий.

И Филомела ощутила любовь — великую, всепоглощающую. О, как в это радостное мгновение она любила всех: и этих женщин, и мужа, и наверняка тревожащегося за нее отца, и всех остальных, кого знала и с кем была не знакома. Всех — людей во многих странах, лежащих по ту сторону мира. Но более прочих она любила это маленькое, со страшненьким, как у ветхой старушки личиком, существо, самое дорогое для нее существо на свете. И несказанное, неохватное счастье поглотило душу Филомелы. Она закрыла глаза и прижала тонко пищащее существо к своей разбухшей от молока груди.