Дэвид Ирвинг - Вирусный флигель

Отвечая на вопросы, Гейзенберг, однако, подчеркивал чрезвычайно важную роль урановых реакторов как в военных усилиях Германии, так и в послевоенной экономике. Из дневника Гана явствует, что Шпеер одобрил проекты строительства, включая сооружение большого бомбоубежища, специально оборудованного для размещения первого мощного уранового реактора. Бомбоубежище наметили построить на территории Физического института кайзера Вильгельма в Берлин-Да-леме. Однако этим по существу дело и ограничилось, так как не было принято какого-либо принципиального решения о широкой правительственной поддержке программы ядерных исследований в целом. Хотя в то же время исследования и не прикрыли. Словом, совещание почти ничего не изменило, а на фельдмаршала Мильха оно и вовсе не произвело серьезного впечатления: через две недели он окончательно одобрил серийное производство нового оружия нападения — управляемых снарядов, получивших впоследствии широкую известность под названием «Фау-1».

Вечером, после закрытия совещания, в здании Харнака для участников был дан ужин. За столом Гейзенберг очутился рядом с Мильхом. Улучив минуту, он без обиняков спросил фельдмаршала, что сулит немцам исход войны. Мильх ответил по-военному прямо: если немцы проиграют, всем им лучше всего будет принять стрихнин, Гейзенберг поблагодарил фельдмаршала за совет. С этого момента он уже не сомневался в поражении Германии. А когда ужин закончился, Гейзенберг вышел проводить Альберта Шпеера, пожелавшего осмотреть научные установки Физического института. Они остановились возле башни высоковольтного ускорителя. Поблизости не было ни души. И Гейзенберг задал Шпееру тот же самый вопрос. Министр повернулся лицом к физику и, не сказав ни слова, посмотрел на него долгим, как будто ничего не выражающим взглядом. Этот взгляд и молчание были красноречивее всех слов.

23 июня Альберт Шпеер докладывал Гитлеру о делах. В числе прочих он затронул и атомный проект. В длинном перечне вопросов проект значился под шестнадцатым номером. Все, что счел нужным записать по этому поводу Шпеер, исчерпывалось одной фразой:

Коротко доложил фюреру о совещании по поводу расщепления атомов и об оказанном содействии.

Эта фраза и является единственным документальным свидетельством, подтверждающим, что Гитлер вообще слышал о существовании немецкого уранового проекта. Правда, двумя годами позже, встречаясь с Антонеску, Гитлер говорил об атомном оружии, но сведений о содержании разговора почти не осталось, и по ним невозможно судить, насколько хорошо Гитлер был информирован в этой области.

Довольно многие считают, что именно совещание 4 июня по существу положило конец немецкому атомному проекту. Такое мнение, однако, совершенно не соответствует действительности. Снижение темпа работ можно скорее объяснить нежеланием Гейзенберга всецело посвятить себя гигантской работе, исход которой был для него все еще не ясен; в то время он еще многого не знал, и ему не удалось осуществить цепную реакцию. Позже, когда ему стало известно, какие силы и средства брошены на разработку и производство реактивных снарядов «Фау-1» и «Фау-2», он испытал досаду от того, что урановому проекту не придается такое же значение, но винить в этом он должен был самого себя. Правда, в 1945 году он пытался оправдаться: «Весной 1942 года у нас не было морального права рекомендовать правительству отрядить на атомные работы 120 тысяч человек». Однако необходимо совершенно ясно понимать главное: если бы Гейзенберг и его коллеги сумели осуществить цепную реакцию, ничто уже не удерживало бы их от логически следующего шага, будь то выделение плутония или урана-235. Успешно осуществив цепную реакцию, они обрели бы необходимую уверенность, а с нею и необходимую поддержку властей, которой им недоставало в июне 1942 года.

В тот день, когда Шпеер докладывал Гитлеру об урановом проекте, то есть 23 июня 1942 года, в Лейпцигской лаборатории начало твориться нечто странное. Из сферического контейнера реактора L-IV, который уже двадцать суток находился в бассейне с водой, потянулись цепочки стремительных газовых пузырьков. Дёппель сделал химический анализ газа и установил: из контейнера выходит водород. По-видимому, в контейнер просочилось немного воды и она вступила в химическую реакцию с металлическим урановым порошком. Вскоре поток пузырьков прекратился, и это как бы подтвердило предположения Дёппеля.

Он решил поднять контейнер из бассейна и, отвернув одну из герметических пробок, посмотреть, много ли воды попало внутрь. Работа была поручена тому же самому лаборанту, который пострадал в ходе экспериментов с реактором L-III. В 3 часа 15 минут пополудни он начал отворачивать колпачок, закрывавший одно из впускных отверстий. И, когда колпачок чуточку отошел, раздался звук всасываемого воздуха; это означало, что в контейнере возникло разрежение. Но секунды через три воздух пошел обратно и почти в то же мгновение по стенке контейнера зазмеилась трещинка, через которую вырвалась струя раскаленного газа и горящего уранового порошка. Все это длилось буквально секунды, а затем из сферы начало бить мощное пламя, алюминий вокруг него начал плавиться, и все большее количество уранового порошка попадало в бушевавшее пламя. Дёппель попытался залить его водой, но без особого успеха. Однако постепенно пламя начало слабеть, хотя дым валил по-прежнему. Дёппель откачал из самой внутренней сферы тяжелую воду, чтобы сберечь хотя бы ее, а затем при помощи двоих лаборантов вновь опустил контейнер в бассейн. Это, как он надеялся, должно было охладить контейнер.