Юрий Герман - Рассказы о Дзержинском

Жандарм наклонением головы дал понять, что понял слова Дзержинского.

- Только один вопрос, - сказал он. - Кто же это собирается писать отсюда в заграничные газеты?

- На вопросы такого рода я, как вам известно, не отвечаю, - сказал Дзержинский.

- И никогда не будете отвечать?

- Никогда!

- А после трех суток карцера?

- Никогда.

- А после недели?

- Никогда.

Теперь они стояли друг против друга - маленький, розовый, похожий на елочного ангелочка ротмистр и тонкий, с пылающими от ненависти глазами Дзержинский.

Ротмистр позвонил и приказал надзирателю отправить Дзержинского на неделю в карцер.

Только через неделю он вернулся к себе в камеру. Мальчики встретили его такими воплями восторга, такими объятиями и прыжками, что у него задрожали губы.

- Ну, будет вам, - говорил он, - успокойтесь, а то меня опять в карцер погонят за этакий шум... Тише!

За эту неделю он совсем осунулся и пожелтел, но глаза его горели тем же удивительным огнем...

Сели за еду, и пошли разговоры.

Оказалось, что за время отсутствия Дзержинского здесь все время стучали, но мальчики не поняли, в чем дело, и не ответили. Еще сегодня утром стучали.

- Значит, есть новости, - сказал Дзержинский.

Новости, действительно, были, и хорошие: дело мальчиков сдвинулось с мертвой точки, нашелся адвокат, который завтра должен был прийти в камеру, и адвокат уже дал знать родным Бори и Сережи.

- Да, нас вызывали на допрос, - тараторил Сережа. - На нас так стучали кулаком, что просто ужас! Но я, даю вам честное и благородное слово, совершенно не испугался. Подумаешь!

За эту неделю с Сережей произошла разительная перемена: у него стал ломаться голос. Он теперь говорил то басом, то вдруг пускал отчаянного петуха, краснел, конфузился и переходил на тенор.

- Черт знает что, - бормотал он в таких случаях, - простудился я, что ли?

- В камере было грязно, и Дзержинский опять объявил аврал: втроем мыли пол, стены, чистили, скребли и убирали.

- Но гимнастикой мы занимались, - говорил Борис, - каждый день занимались. Правда, Сергей?

Они никогда не называли один другого Сережей или Борей - называли только полным именем или по фамилии и довольно часто ссорились друг с другом. Поссорясь, они переходили на "вы", отворачивались один от другого и делались нелепо вежливыми.

Мирить их приходилось каждый день по нескольку раз. Дзержинского они слушались беспрекословно и смотрели на него влюбленными глазами.

Теперь мальчики получали большие вкусные передачи с воли и объедались до того, что Дзержинский строго приказал есть только в положенные для еды часы. Без Дзержинского они ничего не ели, каждое яблоко делилось на три части, и, если он отказывался от своей порции, обидам не было конца.

Через Дзержинского вся тюрьма уже знала о мальчиках; многие знали о том, что они сидят из-за того, что не выдали товарища. На прогулках мальчикам весело подмигивали, а один бородатый арестант во время прогулки подарил Борису самодельный фокус из резинки. На несколько часов мальчики даже слегка заважничали, но потом Дзержинский занимался с ними алгеброй и как следует пробрал их за невнимательность, - важность сразу исчезла.

Вечером в воскресенье Борис был на свиданье с отцом и вернулся в камеру с красными от слез глазами, но сияющий и довольный.

- Нас обоих исключили из гимназии с волчьим билетом, - сказал он. - И тебя, Сергей, и меня.

У Сережи вытянулось лицо.

- Что же мы будем делать? - спросил он.

- Не знаю, - ответил Борис. - Но папа знаешь что мне сказал, знаешь?

- Что?

Борис посмотрел на Дзержинского, потом на Сережу, потом опять на Дзержинского. Глаза у Бориса блестели, на щеках играл румянец.

- Папа сказал, - произнес Борис, - папа сказал, что он одобряет наше поведение. И мама тоже. И твоя тетя тоже. Они гордятся тем, что мы не выдали товарища. А про гимназию папа сказал: "Очень жаль, конечно, но я гимназии не кончал, а стал человеком..."

Борис повернулся к Дзержинскому.

- Теперь папа вот что просил вам передать, - сказал он дрожащим голосом, - что мы... мы все... любим вас как родного и никогда, никогда не забудем.

А еще через день мальчиков выпустили.

Прощались долго, и Сережа ревел, как теленок, в голос. У двери стоял молодой солдат и хлопал глазами, вот странность - уходит из тюрьмы на волю и ревет!

Оба мальчика были еще в гимназической форме, но форменные пуговицы отпороли из гордости. И шинели теперь не застегнуть было.

Борис долго подыскивал, что бы сказать Дзержинскому на прощание, но ничего не придумал, тоже заплакал и обнял Феликса Эдмундовича.