Анна Берне: Воспоминания Понтия Пилата

Свободные часы я проводил с Адельфом или один, бродя по нашему саду и любуясь Городом, раскинувшимся у моих ног. Я представлял себя человеком, похожим на отца: твердым, мужественным и преданным Риму. Я был счастлив, даже несмотря на то, что иногда поддавался мечтам о материнской ласке.

Вар не знает, ни куда движется, ни что делает. Каким бы скромным ни был мой военный опыт, мне кажется очевидным, что префект лагерей делает ошибки одну за другой. Он не учел ни местность, на которой совершает маневры, ни местность Германии, по которой идет походным маршем. Ни, тем более, местность противника. Вар уверен в нашем превосходстве, и эта самонадеянность лишает его здравого рассудка. Подобные ошибки всегда были причиной наших тяжелейших поражений.

Уже несколько дней меня преследуют неприятные картины, будто сошедшие со страниц моих школьных книг, таких еще близких. Засада в Кавдинском ущелье… Уничтожение легионов Красса в персидской пустыне…

В самом деле, когда я оглядываюсь по сторонам, ничто не напоминает мне империю парфян. С тех пор как мы покинули берега Рейна, мы идем через леса, огромные, бесконечные лесные массивы. Черный, дремучий, враждебный лес обступает нас, как парфянские стрелки обступали Красса и его людей, прежде чем осыпать их стрелами. Я поминутно ловлю себя на том, что оборачиваюсь, внимательно всматриваясь в лесную чащу. Мои мускулы инстинктивно сжимаются, напрягаются в ожидании смертоносной стрелы, пущенной невидимой рукой. Но всякий раз я овладеваю собой, потому что чувствую тайную тревогу солдат, следующих за мною. Им тоже не по себе.

Я бросаю отрывистые взгляды на Флавия, моего галльского центуриона. Это любопытный, человек, забияка, смельчак, которого ничто никогда не пугает. В двадцать пять он уже весь в шрамах, а нос его сломан ударом кулака. Маленький и при этом злобный и задиристый, как петух! Конечно, от рождения его звали иначе. Он выбрал имя Флавий потому, что его собственное было слишком сиплым для наших латинских глоток.

Он из исчезнувшего рода, из небольшого местечка, служащего почтовой станцией на дороге к Океану, далеко на Западе. Он выдает себя за человека знатного происхождения; в конце концов, может, это правда? Но в чем я уверен, так это в том, что он отличный воин и что даже эта зловещая обстановка не производит на него особого впечатления.

— Знаешь, трибун, — обычно говорит он с невозможным акцентом, проглатывающим «р» и окончания слов, — здесь ничуть не более дикие места, чем у меня на родине.

Больше всего меня беспокоит теперь его молчание, молчание человека, который так весело ругает и заставляет двигаться вперед наших новобранцев раззадоривающими меня словами: «Дураки, где вы видите опасность?»

— Не нравится мне все это, трибун! — наконец тяжело вздыхает Флавий. — Вар не должен был так удаляться от наших баз. Если он растянет наши соединения, невозможно будет потребовать подкрепления.

Я не отвечаю. Центуриону не пристало судить дела и поступки префекта лагерей, даже когда центурион прав… Что бы сталось с Римом, если бы легионы принялись обсуждать обоснованность получаемых приказаний?

Видимо, мои мысли и мысли Флавия шли в параллельном направлении:

— Да, трибун… ты — на верху иерархии, я, подчиненный офицер, — внизу, на своем месте; мы — как наши люди: нам приказывают идти — и мы идем… Идем и идем… Делать то или это — и мы делаем… Но поверь мне: сегодня дела идут скверно, очень скверно!

Я и сам знаю, что это так. Не то что скверно — глупо! Мы несемся по следам призрака через незнакомую страну, словно заманиваемые в ловушку. Мы идем уже неделю, не видя и следа мятежника. Время от времени в небо поднимается клуб дыма: догорают какие-то деревенские хижины. Арминий отдал приказ. Впереди мы не найдем ни людей, ни скота, ни провизии. Сколько мы уже миновали таких превращенных в пепелища деревень?..

Их вид всегда вызывает во мне трепет. Те, кто добровольно уничтожает свои дома и урожаи, — это люди, готовые на все: и убивать, и умирать. Должно быть, их поддерживают очень сильная ненависть и очень сильный гнев. И я испытываю страх.

— Еще один, трибун, — цедит сквозь зубы Флавий, показывая точку где-то на востоке. — Вот увидишь! Это не все! Верцингеторикс воевал так же…

Да, но тогда командовал не Вар, а Кесарь… И у германцев нет ни одного города, сравнимого с Авариком, который бы они отказались сжечь. До каких пор будем мы идти среди лесов и пепелищ? До центра тевтонского государства? До Эльбы? Может, до тех краев, куда никогда не заходил ни один римлянин? Зачем же нам останавливаться? Вар идет по горячему следу, который Арминий услужливо ему оставляет. Вар гордец. И он ведет три легиона. Двенадцать тысяч человек. Арминий не сумасшедший, чтобы напасть на нас. И все же он немного безумен.