Анна Берне: Воспоминания Понтия Пилата

В XX веке уже была сделана попытка воссоздания литературного наследия Понтия Пилата. В 1928 году в Лондоне Вильям Персифаль Крозье (1879–1944) опубликовал «Письма Понтия Пилата, написанные во время его правления в Иудее к своему другу Сенеке в Риме». Охватывающие период от назначения прокуратором до суда и казни над Иисусом Христом, они представляют Пилата неизменным стоиком, а не утверждающимся в вере христианином. Возможно, Анна Берне и была знакома с этой книгой, но замысел ее совершенно иной. В. Крозье создал исторический апокриф, а французская писательница стремится раскрыть правду души, возвращающейся к Истине через покаяние…

У каждого из нас бывают поводы задуматься: не напрасно ли умер Христос ? Анна Берне убеждена, что нет. К этой вере приходит и герой ее повествования, вновь ставя все тот же вековечный вопрос перед читателем…

Нет такой власти и науки, которая могла бы решить его за нас.

И ответ на него каждый должен дать себе сам.

Спасибо Анне Берне, что она так проникновенно сумела об этом напомнить.

И в эту ночь Прокуле вновь снился Галилеянин. Она не сказала мне об этом, однако я знаю. Я знаю это по ее молчанию при пробуждении, по взгляду, обращенному на меня, по немому упреку, стоящему в ее глазах. Упрек ли это? Нет… Я читаю в них страдание, бездонное, глубокое, как море; неисцелимое. И в нем повинен я. Ее глаза словно говорят мне:

— Кай, что ты наделал?

И когда Прокула так смотрит на меня, ответ, единственный ответ, который я мог бы ей дать, не сходит с моих губ.

— Я исполнил мой долг, — должен бы сказать ей я. Но слова ускользают, ибо я больше не уверен ни в моих поступках, ни в себе самом. Я человек, исполненный неуверенности и сомнения. Всю мою жизнь я буду скрывать от других, насколько я неуверен и малодушен.

Я трус.

Ничто так не задевает меня, как мысль о том, как ясно Прокула меня видит — и осуждает. И продолжает меня любить. Как может она любить меня, когда я себя презираю?

Если бы боги дали мне возможность все вернуть, я попытался бы отвести беду, которая омрачила мне жизнь, как омрачила счастье и радость моей жены, но боги ничего не дают пройти сначала. Впрочем, я давно уже не верую в римских богов.

Даже если бы я верил в них и они были бы готовы мне помочь, даже если бы мне было дано пережить все сызнова, сумел бы я что-либо изменить? Или меня снова обуял бы страх?

Ибо воистину я трус.

Это порок, ставший сегодня слишком обыкновенным. Патриции, всадники, все мы — боимся. Самые знатные из нас, сыны завоевателей вселенной, превратились в рабов, в страхе пресмыкающихся перед кнутом. Было бы удивительно, если бы потомок Понтиев оказался лучше отпрысков самых именитых римских семейств.

Прокула стоит перед окном. Моя жена некрасива, она никогда не была красавицей. Когда божественный Тиберий выдал ее за меня, я заподозрил, что, забавляясь, он сыграл со мной злую шутку. Под предлогом почетного союза — Клавдия Прокула была его кузиной — подложил мне в постель дурнушку, мне, покорителю красавиц. И я не посмел отказаться!

Если бы Кесарь догадывался о том, какой роскошный подарок он мне сделал… Мы никогда не показывали, сколь сильно любим друг друга. К старости у Тиберия появились странные причуды, а зрелище чужого счастья стало ему невыносимо.

Мне было тридцать, Прокуле — двадцать. И хотя она была родственницей Тиберия Нерона, первого мужа Ливии, отца другого Тиберия, никто не возжелал ее. А моя мать, как и ее мать, вышла замуж в двенадцать лет.

О чем думает она в эту минуту? Ее печалит серое небо? Или дождь, бесконечный дождь, что всю зиму не утихает над Вьенной? Или, так же как и я, она скорбит о свете Города?

Может, эти слезы, которые так часто навертываются ей на глаза, — о Понтии, нашей далекой, несчастной дочери, которой мы не в силах помочь? О душах троих наших сыновей, теперь уже умерших? Я пытаюсь убедить себя, что это именно так. Но в глубине души знаю, что Прокула плачет не о себе, не о нашем изгнании или наших детях. Она плачет обо мне. О моей вине.