Ольга Гурьян: Край Половецкого поля

Это парнишка лет восьми, волос белый, глаза круглые, нос уточкой и сопли забыл утереть. Рот щербатый: не хватает двух зубов. А лицо веснушками засижено. Насмотрелись? Так будем продолжать.

— Это мой сыпок, — сказала Вахрушкина мать. — Поклонись, Вахруша.

Вахруша не поклонился. Он стоял и смотрел на полный стол, поднял одну ногу, замер как зачарованный, только белесые ресницы дрожали. И вдруг понял, что вся эта еда ему вовсе не снится, что сейчас дадут ему отведать и хлебушка, и репок, и, может быть, гусятины шматок. Он взвизгнул и пошел на одной ножке вокруг стола скакать, хлопая себя по животу и вскрикивая в восторге. Остановился, еще посмотрел и пошел на руках, болтая ногами в воздухе. Опять остановился и уставился на яблоко.

Третий мужик, молодой и очень красивый, все это время стоял так небрежно и равнодушно, будто его и не было здесь. Теперь он подошел к старшему и что-то шепнул ему на ухо. Тот кивнул головой и пробормотал:

— Отойди, Алешка. Я и сам без тебя заметил.

Вахрушкина мать сняла с полки чудом уцелевший единственный горшок и наполнила его водой до того уровня, где снаружи шел волнистый узор.

— А горшок-то у тебя дедовский. Быть такому горшку всегда полному, хлебать из него досыта, не знать бы ни нужды, ни горюшка, — ласково проговорил старший мужик.

— Нужды я нахлебалась досыта, — ответила мать Вахрушки и принялась ощипывать гуся. — А горя я испила через край.

— С нами счастья откушаешь, — неожиданно сказал Ядрейка. Голос у него был высокий и дробный, будто овца проблеяла. И внезапно вытащил из-за онучей нож острый. В свете лучины нож сверкнул красными огнями.

Вахрушкина мать замерла, ладонь разжалась, и гусиный пух вылетел и закружился над столом.

Тут Вахрушка подскочил, бросился на Ядрейку, боднул головой в живот, замолотил кулаками, подпрыгнул повыше, норовя добраться до лица, ударить побольней. А Ядрейка-то длиннющий, а Вахрушка-то маленький — сам с пальчик, голова с ноготок. Однако вцепился Ядрейке в рубаху на груди, царапается, кусается, кричит.

— Не трожь, не трожь!

— Да кого я трогаю? — тоже закричал Ядрейка, тщетно пытаясь отцепить его от себя. — С чего ты дерешься? Я же только хотел капусту покрошить.

— Пришли прузи, и хрусты, [1] Прузи — саранча; хрусты — жуки. и гусеницы, — подперев рукой щеку, нараспев говорила мать Вахрушки. — И гусеницы источили капусту в огородах, стала она вся сквозная, как соты пчелиные, пальцем бы можно кочан проткнуть — ни одного листка не осталось целого. А хрусты накинулись на кусты и деревья, и, хоть до осени было далеко, стали деревья голые, и все веточки на них дрожат и хрустят, будто хворост иссохший. А прузи по небу летели черными тучами грозовыми, солнце застили, и стала ночь. По земле ползли, рекой катились, морем необозримым затопили поля и луга. Ох, горюшко, страшно было это видеть, ужасно смотреть. Где вчера все было зелено и золото, в одни сутки стало черно. Ни травы, ни проса. Все пожрали проклятые прузи…

Три мужика сидели, опустив головы, свесив руки меж колеи, слушали.

— Остались мы ни с чем, — говорила Вахрушкина мать. — Ни курам зерна, ни козе травки, ни людям хлеба. А впереди осень, и зима, и весна. Как жить?

Думали мы, думали, ночи не спали. Порешил мой хозяин: чем без дела голодом сидеть, пойти искать заработка. «У тебя коза, у тебя куры. Козу сменяешь на репу и просо. Как-нибудь до весны проживете. Я весной вернусь, принесу, что заработаю, опять всем обзаведемся». Он ушел, а у меня в ту же ночь злые люди клеть взломали и козу с курами увели. И теперь мы все, что в доме было, продали и проели и до весны нам никак не дожить.

Мужики сидели, опустив головы, думали. Старший расчесал пальцами бороду, сказал:

— Утро вечера мудреней. Постели нам, а завтра пораньше разбуди. Там что-нибудь и надумаем.

Все легли, и так как они были очень сыты, то сейчас же заснули. Только старший мужик хоть и прикрыл глаза веками, а не спал.

Как все стихли, он стал размышлять и прикидывать, что случится наверное, а что, может быть, будет, а может быть, нет, а чего никак не будет. И что всем хорошо, что одним хорошо, а другим плохо, а что всем совсем ни к чему.

Вы небось думаете: чего же он не спит, раз уж так сильно устал за день? Чего он не зароется поглубже в солому, не взобьет ее под головой, не прикроется потеплей, не успокоится, как все люди?