Анатолий Брусникин - Герой иного времени

Минут пять прошло или десять — показались из-за поворота два всадника. Эмархан угадал: близ лесистого склона, вплотную подходившего к дороге, они запустили быстрой рысью.

Жуков приподнялся на локте, другой рукой замахал. Один конник был в белой бурке и белом башлыке, другой во всем черном. Только шагах в двадцати стало видно: черный — с малыми усишками, а белый — баба. Бесстыдница была в портках и сидела обоконь, как женскому полу неприлично. Притом не черкешенка какая-нибудь, русская.

Когда Сысой Авдеич жалостно возопил: «Помогите люди добрые!», она тонко вскрикнула: «Милый, смотри!». Не разглядела раньше — и то сказать, валялся калека в пыли, пылью же весь перепачканный, будто ворох грязного тряпья на дороге.

Тот, кого баба назвала «милый», придержал коня, но вовсе не остановился, только перешел на шаг.

— Что с вами? — крикнул.

— Упал с коня, расшибся, ногу поломал! — прохныкал Жуков приготовленное. — Христа-Господа ради окажите милосердное воспомоществование!

— Нужно ему помочь. — Женщина натянула поводья. — Отвезем его в то селенье, что мы давеча проезжали.

Мужчина отвечал:

— Нельзя возвращаться. Опасно. — Он зорко оглядывался по сторонам. — Подняться можешь? — Это он уже Сысою Авдеичу. — Подсажу к себе. На ту сторону моста переедем — погляжу, что у тебя с ногой.

Ага, так и разбежался Жуков подсаживаться! Чтоб с ним заодно быть пулями продырявленным?

— Ой, моченьки нету! — заплакал он. — Ой, пропадаю, сердешные! Помогите чем можете! Вас за то Бог наградит!

И баба, не дожидаясь, что усатый решит, спрыгнула на землю.

Ой, пальнут сейчас нехристи, перепугался Сысой Авдеич и пополз к обочине, по-рачьи.

— Хорошо, Алина, — сказал черный и тоже спешился. — Будь по-твоему. Я привяжу его ногу к суку, оставлю ему воду, но ничего больше для него мы сделать не можем… Куда ты, чудак? Что ты всё отползаешь?

Тут ка-ак жахнет! Будто десяток дровосеков разом вдарили в топоры, только громче. И по горам перекатисто зашумело: трах-тах-тах-тах.

Баба как стояла, так без звука и повалилась. А мужчина качнулся, но устоял. В руке у него откуда ни возьмись появился двухствольный пистолет.

— Гадина! — процедил раненый и нацелил Жукову в лоб.

Тот, бедный, взрыдал:

— Заставили меня! Ногу поломали! Сысой Великий, Сысой Печерский!

Страшным взглядом уставился на него усатый, но выручили угодники — не выстрелил.

Поднял бабу на руки. Шатаясь, подошел к лошади. Перевалил недвижное тело через холку. С трудом поднялся в седло. Лягнул конские бока.

Горские абреки свои ружья перезаряжают сноровисто — всем про то ведомо. А и лошадь под двойной ношей разгонялась небыстро. Перед самым мостом она была, когда грянул второй залп.

Кувыркнулась подстреленная животина через голову — и прямо в пропасть, вместе с поклажей. А мужчина в черном, хоть тоже свалился, но остался у обрыва, на самом краю. Тихо лежал, не шевелился. Убили, стало быть.

Через кусты с хрустом и топотом бежали разбойники. Впереди главный душегуб в красной черкеске, локоть в локоть с ним толстяк, потом остальные пятеро.

Шагах в десяти от застреленного Эмархан остановился и еще дважды пальнул из пистолета — надо думать, для верности. От черной бурки отлетели клочки шерсти.

— Слава Аллаху, что он в пропасть не упал, — сказал жирный Реза. — Оттуда не достанешь. Прикажешь отрезать ему голову?

— Нет, — ответил Эмархан. — Приятные дела люблю делать сам. Я отхвачу ему башку, а ты найдешь письмо.

Черкесы столпились у второй лошади: кто рылся в переметных сумках, кто снимал упряжь.

Шагнул Эмархан к покойнику, вынимая из ножен кинжал. Вдруг из-под простреленной бурки выпросталась рука с тем самым пистолетом, что едва не лишил Сысоя Авдеича жизни. Щелкнул курок. На лице остробородого злодея появилось выражение несказанного изумления. В самый миг выстрела сбоку, по-кошачьи взвизгнув, выпрыгнул Реза — принял пулю своим обширным брюхом.

Но оружье у непокойного покойника было двухзарядное. Курок снова — щелк. Опомнившись, Эмархан попробовал увернуться от гибели — и это ему удалось. Он винтом крутнулся на каблуке, головою дернул. Хоть вовсе от пули не ушел, но жив таки остался. Это сделалось ясно, когда он весь согнулся, зажав лицо руками, и дико завопил. Меж пальцами у него густо струилась черная кровь. Но разбойный атаман не упал, а запетлял прочь, хрипя и вскрикивая. Не убит он был, только ранен.

Черкесы уж бежали к ожившему мертвецу.