Анатолий Брусникин - Девятный Спас

В конце семнадцатого века страна, именовавшаяся Московским царством, владела почти такой же огромной территорией, как сегодняшняя Россия, однако была в двадцать раз малолюднее. Население теснилось по берегам рек и вдоль немногочисленных проезжих шляхов, а всё остальное пространство занимали глухие леса и пустые степи.

Подданные этой обширной державы скудно ели, жили в невежестве и рано умирали. Зато умели довольствоваться малым и, не мудрствуя, верили в Вечную Жизнь, что не делало их земную жизнь образцом нравственности, но все же не давало опуститься до положения скотов, облегчало страдания и давало Надежду.

Здание их государства, не больно ладное, но сшитое крепко, из вековых брёвен, было лишено всякого удобства, пугало иноземцев суровостью некрашеных стен и безразличием к внешней красивости, а всё же в его приземистых пристройках, корявых подпорах, опасливо узких оконцах чувствовались и навык, и смысл; углы и связи надёжно держались на безгвоздевых скрепах, крыша почернела, да не прогнулась, и сиял над ней золотой купол, и сидела на перекладине креста белая птица Алконост.

Зла и добра на Руси, как тому положено от природы, было примерно поровну. Первое, следуя своим немудрящим инстинктам, насиловало и разрушало, то есть пришпоривало историю; второе терпело, исцеляло и любило, но народ, он же мiр , был ещё единым, ещё не поделился на две неравные половины, мыслившие, одевавшиеся и даже разговаривавшие по-разиому. Богатые были богатыми, а бедные бедными, но это были всё те же русские люди, которые понимали друг друга без лишних речений, ибо их объединяло общее религиозное и национальное чувство.

Живое подтверждение этого естественного единства можно было наблюдать в последний вечер лета от сотворения мира семь тысяч сто девяносто седьмого во дворе подмосковной усадьбы помещика Лариона Никитина, где катались в пыли трое чумазых мальчишек: барский отпрыск Митька, поповский сын Алёшка и крестьянин Илейка.

Новый год на Руси в те времена считался с 1 сентября, так что лето сегодня заканчивалось сразу в двух смыслах, только наступлению осени наши предки придавали куда больше значения, чем смене года – осенью собирают хлеб, и это касалось всех, а сколько именно воды проистекло от ми-росотворения, интересовало очень немногих.

Малолетних приятелей, например, новый год не занимал вовсе. Митька с Алёшкой, возможно, почесав затылки, и припомнили бы, какой именно наступает год, но не обучавшийся книжной премудрости Илейка таких пустяков в голове не держал, и уж тем более никто из троицы не имел понятия, что по-иностранному, от рождества Христова, сегодня 31 августа 1689 года.

Свалка меж пострельцами была нешутейной. В ход шли руки, ноги, зубы; трещали вихры, слышалось шумное сопение. Но дрались не по злобе, а по заглавному или, как сказали бы теперь, принципиальному поводу. Возник спор, какой зверь всех прочих сильней.

Белокожий и черноволосый, вечно серьезный Митьша Ларионов, немножко важничая перед товарищами, объявил царем всех животных уникорна. Сего предивного бестия с длинным рогом на месте носа он недавно видел в книге и пленился горделивой осанкой заморского жителя.

Веснушчатый, рыжеватый Алёшка картинки не видал, но от единорога небрежно отмахнулся, обозвав небылицей, а в первейшие победители двигал змею. Еще и сказал обидно: «Гадюка твоего дурака рогатого за ногу разик куснет, и конец ему, брыкнется копытами кверху».

Спорщики набычились, но сцепляться пока годили. Ждали, чью сторону примет основательный Илейка. Крестьянский сын был коренаст, медлителен, попусту кидаться словами не любил.

– Погодь, тово-етова, не гони. Тут думать надо, – протянул он свою всегдашнюю присказку. Наклонил большую голову, сдвинул белесые брови.

Подумал-подумал и убежденно сказал: медведь. Единорогов Ильша отродясь не видывал, а с чужих слов на веру ничего не брал. Гадюк же не уважал за то, что они на брюхе пресмыкаются и норовят исподтишка ужалить. Вот медведь – дело другое. В прошлом году Илейка сам видел, как косолапый переломил березу. Спинищей об нее зачесался, а она хрясь, и пополам.