Анатолий Брусникин - Девятный Спас

Ну и началось. Каждый из троих твёрдо стоял на своем, потому что при всей непохожести была у мальчиков одна общая черта – упрямство.

Дмитрий, когда горячился, бледнел. Алёшка передразнивал противников и насмехался. Илья неколебимо отмалчивался.

Сначала дворянский сын предложил вынести книгу и показать уникорна, чтобы глупцы сами узрели, сколь это великое и благородное животное.

– Видал я ту картинку, – наврал Лёшка. – Как есть козёл однорогий.

Крестьянич и подавно относился к книгам без доверия. Мало ль чего там дьяки с грамотеями понапишут-понарисуют. Пожечь бы всю на свете писанину, то-то народу бы облегчение. Ни поборов, ни податей, ни туги крепостной.

Он был счастливый, Ильша. В отличие от двух остальных ничему его не учили, псалтырем да цифирью не мучили. Митя с Алёхой ему вообще сильно завидовали. Во-первых, у крестьянского сына жизнь привольная. Что хочешь, то и делай. Во-вторых, тятьки нет, помер. Значит, драть некому. А вот мамка, наоборот, есть. Она и приласкает, и кусок полакомей сунет.

Дворянчик-то с поповичем, наоборот, росли при отцах, но безматерние.

Спорщики не просто приятельствовали с самого младенчества, но еще и были молочными братьями. Митьшина мать скончалась родами, Алёшкина была хвора и тугосися, сама выкормить своего заморыша не могла. А родились трое младенцев чуть не в одну неделю, и у крестьянской жены молока хватило на всех. Было оно густое, здоровое, и даже хилый попович, которого отец поспешил окрестить в первый же день, чтоб не преставился нехристем, всех удивил – выжил.

Пока Митьша с Лёшкой ругались, так что уж начали друг друга за грудки хватать, Илейка думал.

– Погодь, тово-етова, – наконец сказал он, и попович сразу выпустил узорчатый ворот дворянской рубахи, а Митька перестал мять холщовую свитку противника. – Твой единорог чем сражается?

– Рогом. Это разом и копье, и меч!

– Ну так на тебе.

Илейка поднял с земли корягу, приложил Митьше к носу.

– А ты, Лёшка-блошка, тово-етова, на пузо ложись, пресмыкайся, – велел премудрый судия поповичу. – Кусать кусай, хвостом подсекай, а рукам воли не давай. Изловчишься его али меня ужалить – твоя взяла.

Сам же растопырил руки по-медвежьи, ссутулился.

И пошла куча-мала. Ильша был сильнее остальных, и кулаки крепкие, но неповоротлив. Алешка извивался да вертелся – не ухватишь, однако дворянский сын в сапожках, крестьянский в лаптях. Поди-ка, укуси, а приподняться нельзя. Трудней же всех приходилось Мите с его дурацкой корягой, однако сдаваться он не собирался.

Друзья подняли облако пыли чуть не до небес и самозабвенно сражались за победу, всяк на свою повадку. Такие свари и побоища у них случались, считай, каждый день. И было им невдомёк, что эта их игра последняя.

Тем временем в главном доме усадьбы, который по из-давнему обычаю назывался «теремом», Ларион Михайлович Никитин принимал гостя, старинного своего друга и настоятеля сельской церкви отца Викентия, который веснушчатому Алёшке приходился родителем, а Митьше крестным и, кроме того, еще обучал обоих мальчиков книжной мудрости и духовной благости.

Стол был накрыт не по-праздничному, ибо, как уже былс сказано, важным событием иоволетие не считалось, но всё же и не буднично – по-гостевому. Кроме обычной деревенской снеди – пирогов, холодной курятины с гусятиной, груш-яблок да ягодных взваров – на льняной скатерти (которая обозначала умеренную торжественность; для сугубой в доме имелась камчатая) виднелись и чужеземные затейства: в невеликом ковше изюмы и засахаренные фрукты, в пузатой бутыли толстого стекла – романея.

Хоть священник был большим охотником и до немецкого варенья, и до сладкого вина, но угощение стояло нетронутым. Слишком тревожный шёл за столом разговор.

Хозяин, статный, большеглазый, с ухоженной темно-русой бородой, говорил мало и всё больше слушал, поглаживая поперечную морщинку на нестаром еще лбу. Худой, поперхивающий сухим кашлем поп вел рассказ, волнуясь причем в особенно драматичных местах (а они встречались часто), осенял себя крестным знамением.

Речь шла о богомолье, с которого только что вернулся отец Викентий.

Он наведывался в Троице-Сергиеву лавру не менее двух раз в год, чтоб приложиться к святыням да заказать поминальное молебствие и по своей жене, и по супруге Лариона Михайловича. Ставил две большие свечи: за попадью – фунтовую, за помещицу – полупудовую, всенощного горения. Расход на свечи и на всю поездку брал на себя Никитин.