Владимир Тан-Богораз - На мёртвом стойбище

Свежевать оленя она не имела силы и запаслась по крайней мере пищей на день или два после родов. Кроме пищи, ей нужна была также лампа, а топлёное сало оставалось только в пологе, где лежал Рультувия. Она оставила оленя и поползла ко входу в шатёр. Шатёр был полон грустного уныния, холодный пепел на очаге был покрыт снегом, нападавшим сверху. Опрокинутый котёл лежал на боку, с замёрзшими остатками зелёной моховой каши. Слева от очага лежали два женских трупа с страшными открытыми лицами, покрытыми пятнами застывшего гноя. Впрочем, Илинеут не стала на них смотреть и пролезла в полог. В пологе было темно, и, обшаривая лампу, она несколько раз наткнулась на голову старика, холодную и твёрдую, как камень. Отыскав наконец сало, она выбралась из шатра тем же порядком и поползла к заднему шатру, где она недавно пролежала три дня. В этом шатре мертвецов не было на виду, но у левой стены лежала груда, похожая на сложенные вместе туши, покрытые шкурами. Илинеут, отворачивая голову от этой груды, пробралась в полог, где мертвецов не было.

В пологе было страшно холодно, но он был так мал, что даже дыхание одного человека могло несколько согреть его мёрзлые стены.

Подняв наружную полу, чтобы пропустить немного света, она высекла огня и зажгла моховую светильню в каменной чаше, потом закрыла вход, тщательно подоткнула все стенки и, сняв с себя обыкновенное платье, надела широкий балахон и поверх него завернулась в толстое меховое одеяло. Зубы её стучали от холода. Надежды на спасение и жизнь не было никакой, тем не менее, по примеру чукотских рожениц, она стала молиться Богу милосердного бытия [2] [Бог милосердного бытия — неопределённый образ, покровитель людей и зверей. (Прим. Тана).] .

— Ты, взирающий с высоты на каждый шаг оленного племени, — выговаривала она вслух среди одинокого полога, — ты видишь мою беду и мой страх! Если ты жалостлив, пожалей малое, ещё не рождённое, внушающее жалость зверям и людям. Дай ему выйти из моей утробы благополучно. Дай ему питаться молоком моих грудей благополучно, отведи духов болезни и смерти, сделай лежащего сидящим, сидящего ходящим, ходящего бегающим, быстроногим, охранителем стад ночью!..

Схватки возобновились ещё до конца молитвы. Но, верная завету своей матери и бабушки, она не желала навлечь на себя бесчестия криками [3] [Чукотские женщины считают, постыдным кричать во время родов. (Прим. Тана).] и только грызла зубами мохнатый край одеяла, чтобы заглушить боль. Она разметалась на шкурах, сбила в сторону одеяло, тело её извивалось, как тело пришибленной ящерицы. Наконец слабый крик возвестил, что на стойбище смерти прибавился новый живой человек. Необычайным усилием Илинеут приподнялась с места и принялась убирать ребёнка. Она перевязала пуповину прядью своих волос, заранее выдернутых из головы, и, завернув ребёнка в свою одежду, переползла в другую сторону полога. После этого наступило забытье, длившееся несколько долгих часов.

Наконец Илинеут очнулась. Голова её была так тяжела, что она едва могла отделить её от мешка с рухлядью, лежавшего в изголовье. Ей хотелось пить, но за неимением воды она достала из котелка, стоящего перед лампой, несколько кусочков льду и принялась их сосать. Почки, взятые в запас, выкатились на постель; одна из них лежала как раз под рукой, она подняла её ко рту и принялась сосать полузастывший жир. Однако всё это мало её удовлетворяло; у чукч родильницу через несколько часов после родов поят крепким мясным бульоном, для того чтобы он превратился в молоко грудей, а здесь не было глотка талой воды, чтобы утолить жажду. Ребёнок молчал, он, вероятно, спал, она хотела повернуться, чтобы придвинуть его к себе, и почувствовала, что вся нижняя часть ей не повинуется. Тело её от пояса было приковано к ложу. Ноги казались совсем чужими, и она не ощущала их положения на постели.

Полное отчаяние овладело её душой. Бог милосердного бытия, очевидно, был глух к её мольбам. Ребёнок пискнул. Она упёрлась ладонями в шкуры и стала, напрягаясь, переворачивать своё тяжёлое тело на бок. Ноги ей мешали, заплетаясь одна за другую, но наконец ей удалось принять желанное положение. Распутав ребёнка, она приложила его к груди, но в её тощей груди не было ни капли молока. Она положила ребёнка на шкуры и перекинулась обратно на спину, потом отчаянным движением локтей выпрямила свой окостенелый стан и села, опираясь на стену полога; глаза её горели, губы запеклись от сухости. К горлу подкатывалось что-то большое, колючее, как клуб мышиной шерсти, отрыгнутый отравленной лисицей.