Илья Каменкович - Жить воспрещается

Когда все это произошло, я сперва отказался от денег.

Я же оставался человеком. Но яростная настойчивость старой польки оказалась сильнее моей решимости. Вы спросите — почему? Тогда я не сумел бы ответить. Теперь я знаю: я смутно почувствовал, что не вправе снимать с себя вину за то, что творилось… И эти сто марок должны были напоминать мне об этом. Я сохранил их, рассчитался с Брейтхубером другой купюрой…

Вот так-то, товарищ…

Я слыхал, вы собираете «сувениры» гитлеризма. Правильно это. Показывайте их людям. Чтоб не забывали. Может, вам пригодится и этот «сувенир»…

С этими словами Франц Фишер, семидесятилетний берлинец, протянул мне старенькую мятую бумажку в сто немецких оккупационных марок.

Зимней стуже и всем ветрам открыто это приземистое строение — не то сарай, не то конюшня.

Две жирные единицы, выведенные черной краской на стене у входа в здание, означают его номер в мрачном городке, населенном людьми, придавленными болезнями, непосильным трудом, голодом, ожиданием неминуемой гибели…

Одиннадцатый барак города смерти давно погружен в темноту и, по мысли лагерного начальства, в сон. Ветры не вымели из барака тяжелого смрада от немытых тел, пота, гноящихся ран… Ночь не принесла успокоения тем, кто свалился без сил на деревянные нары. Тишина в бараке то и дело нарушается безумным вскриком, зубовным скрежетом, стонами… Холод заставил узников прижаться друг к другу. Тесно. Повернуться на бок можно только одновременно всей пятеркой.

На третьем ярусе нар у самого угла барака — пятеро. Пятеро под рваным тонким одеялом. Это еще совсем дети.

Двое не спят. Жарко дыша в ухо товарищу, старожил барака расспрашивает новичка, наставляет…

— Сколько лет тебе?

— Тринадцать скоро исполнится.

— Пацан еще. Мне вот-не вот пятнадцать. Здесь я уже два месяца. Нас везли — еще тепло было. Почти все живыми доехали. Голодали только.

— А у нас в вагоне трое замерзли и чья-то бабушка, сошла с ума. Плохо было очень.

— Хватит кисель размазывать! Здесь еще насмотришься. Порядкам научись!

— Ты как сюда причалил?

— Мы из Ленинграда на Кубань эвакуировались, а немцы перехватили. Злые они на ленинградцев — ужас. Взрослых всех расстреляли. А нас сюда…

— Вот что, слушай, запоминай, присматривайся. Тут чудес много. Зазеваешься — плохо будет. Если только на козе прокатят — считай себя счастливым… А то и пулю заработать очень просто…

— На козе?

— Она вроде деревянной кровати, только без спинок и короткая. Уложат голым задом кверху, начнут лупить и заставят удары отсчитывать. По ягодицам ремнем еще терпимо. Вот если «бананом», да повыше поясницы — пропадает человек. Отбивают все внутри…

— Бананом?

— Это у эсманов палка такая. Верх резиновый, а начинка — железная. От тела куски отрывает… Главное — запомни свой номер. Станешь на аппель — все из головы выбрось — слушай. Не проморгай, когда твой номер вызовут, — отзовись. Подадут команду: «Мютцап!» — пулей руку к голове и снимай кепку. Останешься в мютце как белая ворона, влетит — до смерти запомнишь…

— А что мы здесь делать будем?

— Сюда убивать привозят. Одних быстро, а других прежде работать заставляют.

— На воротах лагеря я прочитал — «Арбайт махт фрай»

— Будет тебе «фрай» — порадуешься! Слушай сюда! На работу попадешь, следи, где капо, откуда эсман появится. При них работать надо быстро, держаться бодро. Не вздумай хныкать или «кантовать»! Соображай, когда фрицы отвернутся или покурить пойдут. Еще вот, до пятницы чтоб не оставалось у тебя ни одной «танкетки»…

— Как ты сказал?

— Вшей одним словом. Я дам тебе гребешок. Сначала голову прочеши как следует. А то на робе убьешь, а они с головы наползут…

— Здесь, что — по пятницам баня?

— Это только для вас — «цугангов» [16] Новоприбывших, новичков ( нем. ). баня. А мы знаем: газовня это. Там душат газом…

— Живых?

— Ну и чудак ты… Конечно, не мертвых. Отец мой в девятой штубе. А меня «лойфером» пристроили. Бегаю весь день из канцелярии в бараки, в ревир, на склады. Папку под руку и шурую по «гитлерштрассе», как по Дерибасовской у нас в Одессе… Бумажки разношу. Ну, еще кое-что делаю… Не теряюсь…

— А папа что?

— Он дорогу строит. Хорошо, что сам на себя посмотреть не может. Страшным стал. Скелет настоящий. А в порту бывало тюк табаку на спину и айда в трюм — на спор, конечно. Силен был!