Геннадий Комраков - Мост в бесконечность

Все это случилось так быстро, что Алексей не сразу осознал. Он стоял с блаженной улыбкой, взявшись за подбородок, словно хотел сохранить на веки вечные тепло прикосновения девичьих губ. Несмотря на остроту момента, Афанасьев и Норинский не могли удержаться от смеха.

— Повезло тебе, Лешка, — сказал Костя, — шпика благодари…

В стекле отразилось замешательство филера. Он бросился было за Верочкой, потом оглянулся, увидел, что эти трое по-прежнему стоят, уткнувши носы в витрину, и вернулся назад.

— Теперь ясно: за нами охотится, — вздохнул Карелин.

— Что будем делать с гадом? — спросил Костя.

— Ноги в руки — и ходу! — Федор Афанасьевич снял очки, положил в карман — не потерять бы в суматохе. — Добежим до площади, там три улицы — в разные стороны… Но расходиться по одному не след… Разом поворачиваем за угол, в подвальчике портерная…

Маневр удался лучшим образом. Скрывшись за углом, ринулись по каменным ступеням в спасительный мрак питейного заведения. Шум и гам, табачный дым, на осклизлых столах чешуя от воблы, сухарные крошки, рассыпан моченый горох. Заняли пустое место: удачно попалось — возле окна. Отсюда, нз подвала, видны только ноги прохожих, но если встать на лавку — взгляду открывалась вся площадь. Костик Норинский, как самый молодой, проворно взгромоздился, однако тут же отпрянул от окна:

— Стоит, подлюга, озирается… Не знает, куда бежать.

— Пускай себе, — Федор Афанасьевич обрывком газеты сдвинул на край стола мусорную мелочь. — Заказываем пиво… В подвал не сунется, а после чего-нибудь сочиним…

В углу портерной, закинув ногу на ногу, на табуретке восседала испитая личность в кумачовой рубахе с мандолиной. Жалобные звуки инструмента заглушались пьяными голосами, никто не слушал, а он играл-поигрывал, отрабатывая, согласно уговору с хозяином, свою дюжину темного баварского — плотного напитка с густой пеной. Буфетчик у стойки, отмечая время по часам с кукушкой, чтобы не сразу вылакал да играл подольше, через определенные промежутки посылал к музыканту полового и показывал издали растопыренные пальцы: вел кружкам строгий счет. Получив очередную порцию, испитой поднимался с табуретки, левую руку с мандолиной заводил за спину, а правой, бережно держа высокую кружку под донышко, подносил ее к заранее вытянутым губам, сдувал ошметья пены на грязный пол и, закатив от удовольствия глаза, медленно впитывал горьковатую влагу. Половой, переминаясь, терпеливо ждал конца ритуала, затем возвращал посудину буфетчику, и все повторялось: надрывно стонала мандолина, никто не слушал, хлопала входная дверь, на ступенях крутой лестницы сквернословили подвыпивше мужики.

— Ну-ка зыркни, Костик, — попросил Афанасьев, когда перед каждым возвышалось по две пустые бутылки.

Норинский вспрыгнул на скамью, покрутил головой:

— Кажись, ушел. Не видать.

— Славно, — удовлетворенно вздохнул Федор Афанасьевич. — Посидели, отдохнула, пивком побаловались… Пора и честь знать.

Поднявшись из подвала, еще раз внимательно осмотрелись: филера след простыл. Пересекли улицу, постояли на остановке — спина к спине, чтобы обзор вкруговую; дождались конку. Через две станции окончательно убедились: день кончается благополучно, вывернулись. Публика входила и выходила, а усатый господин в клетчатом сюртуке больше не появлялся. И сразу повеселели, напряжение схлынуло. Заговорили облегченно, хоть и вполголоса, чтобы в чужие уши не влетело.

Обвели паразита! — радовался Костя.

— Поди, считал — мертвой хваткой вцепился. — Алексей Карелин выходил из конки первым — надо было проведать Веру; стал прощаться, пожимая руки. — А сейчас, наверное, перед начальством ответ держит — не смог углядеть, ваше благородие, их — много, я — один…

— Всыплют ему, определенно! — Норинский никогда еще не попадал в подобные переделки и был поэтому особенно возбужден. — Знай наших! Побегал попусту…

Напрасно радовались, полагая, что Ксенофонт Елохов остался с пустым интересом перед дверью казенного дома на Гороховой. Не знали они Рыбу, недооценивали его упорства и фанатической преданности престолу…

Правда, был нынче момент, когда Елохов дрогнул и даже на минутку растерялся, но было это вовсе не на площади неред портерной, а значительно раньше, еще в Емельяновке.

Зимой по выясненным квартирам брали народовольцев, студиозов всяких, так более десятка за раз не попадалось. Понятное дело, на вольной волюшке, в лесу, могло собраться и пятнадцать человек, и двадцать, и даже двадцать пять; такое многолюдье Елохов допускал. Однако, когда из лесу во все стороны потекли мастеровые, Рыба глазам не поверил: не меньше сотни их было, а то и поболее. Вот тут Ксенофопт Степанович на миг испугался, спрятался за изгородью. От неожиданности дрогнул, такое простительно. Благо никто не свидетельствовал его конфуза.