Сергей Кравченко - Книжное дело

И как же кстати случился здесь визг человечка в черном платье!

«Печать Антихриста! — вопил человечек, захлебываясь ненавистью, — Сатана положил клеймо на священные книги!».

Голова истерика тряслась, глаза слезились в покрасневших веках. И можно было заключить, что это поп-расстрига, страдающий без похмелки, когда б он не держал над головой книгу и деревянный крест. Крестом страдалец размахивал во все стороны, книгу показывал небу.

Народ заинтересованно потянулся на крик. Драка без зрителей прекратилась.

Надо сказать, что градская стража опоздала с выступлением. Два охранника с бердышом и саблей не сразу двинулись из пристенной тени, где проверяли правильность охлажденных напитков. Когда они поднялись и растолкали задние ряды зевак, то почувствовали неожиданное сопротивление толпы. Внутреннее кольцо народа сомкнулось упругой жилой, пришлось охране отваливать обратно. Один страж пошел доложить о беспорядках, другой — вернулся охранять полубочонок в ледяной присыпке.

Внутри людского кольца бурлил малый бунт. Это когда еще никого не убили, но разбитые носы и оскорбленное достоинство уже сияют.

Расстрига взял крест под мышку и тыкал пальцем в раскрытую книгу.

«Выбивная! Выбивная!», — повторял он.

Те из базарных, кто дотянулся шеей и мог увидеть внутренность книги, отскакивали с криком «О-о!». Другие занимали их место, и кричали по-другому.

И как им было не кричать, когда знакомый с детства текст апостольского поучения в сатанинской книге был начертан пережженной адской серой, буквы шли безжизненными рядами, одинаковыми, как воины преисподней, а посреди титульного листа красовался бумажный квадратик с коротким и таким родным ху… — художественным словом!

Факт наложения бесовской печати на «святое благоповествование» был налицо, и дальнейшие события понеслись по накатанной русской колее, когда ни от кого ничего не зависит, крайних нету, зачинщики неуловимы, народ еще трезв, но уже буен.

«Пост снимается ради битвы с нечистым!», — легкомысленно крикнул какой-то знаток церковных правил.

«А чего снимать? Выпить все равно нечего?», — подначил другой.

«Потому и нечего, что бояре все вино собрали на вывоз. Хотят Москву высушить до тла!».

«Да кто ж им даст! — свистнул веселый парень, — вон телеги с бочками под Спасскими воротами затаились. Айда глянем!».

Жанр бунта у нас таков, что любые, самые нелепые предположения, по ходу пьесы обязательно сбываются. Конечно, под стеной у Спасских ворот обнаружились безлошадные телеги. И под дерюгами в них лежали бочки. А в бочках — вы догадались! — булькало яблочное вино двухнедельной закваски. Оно отдавало рыбой, — видно бочки плохо промыли после селедочного посола, — но нам-то что? Не нужно селедкой закусывать!

Вино бродило, пробки ударили мортирами, толпа обезумела от радости. Уже никто не помнил сатанинской печати, не имел иной цели, кроме распития чудесно обретенной влаги. Но надо ж было и разбираться в безобразиях?!

Кто-то должен ответить за утайку вина?

Кто-то должен покаяться в порче церковных книг?

Ох! Трудно управлять свободными русскими! Они так освобождаются, когда выпьют!

Наряды градской стражи, усиленные стрелецкой полусотней оцепили площадь, но в драку не лезли.

Смирной, Сомов и Штрекенхорн с колонной стременных обошли безобразие с тылу — от Троицких ворот. У ската Красной площади встретили Филимоновского шныря, доносчика Кобылку. Кобылка выпалил, убегая, что сейчас начнут громить боярские терема и книжную палату, но корень беды обычный — выпивка.

Штрекенхорна послали сторожить палату, туда же завернули вторую стременную полусотню. О боярах волноваться не стали. Федора беспокоил бунт вообще, а Сомова — именно сволочи, которые все это затеяли.

Толчея у телег продолжалась, и десяток псарей втерся в толпу, подсчитывал и примечал активистов, но не трогал их до поры. Попик-расстрига несколько раз пытался двинуть народ на печатные палаты, но не все еще было выпито. Сомов тихо подошел к провокатору, полюбопытствовал сатанинской печатью. Увидел знакомый оттиск, усмехнулся и вырубил кликушу незаметным приемом — одной рукой обнял человечка выше талии, кулак другой медленно вдавил спереди, в солнечное сплетение. Расстрига не пикнул, побледнел, сполз под ноги. Сомов поднял страдальца на руки и с извинениями — «Расступись, дай воздуху, брату во Христе дурно!», — уволок несчастного в Спасские ворота.